Школа жизни. Честная книга: любовь — друзья — учителя — жесть

Мы хорошо провели урок на стадионе: Иннокентий был доволен, я воображала перед всеми в новой «мастерке», надо мной не ржали, как обычно. Придя на волейбольную площадку, которой я боялась как огня, я три раза отбила мяч через сетку и, чтобы выслужиться, быстро приносила мяч, улетевший в аут. «Аут» – и я бежала изо всех сил. «Аут» – резко свистел свисток, и сил уже не было, но они были…

Дома мать сразу спросила, как я опробовала новую форму. Хорошо опробовала! Но через день разыгрался скандал. Оказалось, что в школу пришла жена Иннокентия, спросила нашего классного руководителя Марию Николаевну Мочалову и высказала кучу гадостей про девочек нашего класса, которые вешались на шею ее мужу. Даже заявление какое-то написала о моральном падении, просила отреагировать. Мама вызвала меня на ковер.

– С какой стати ты вешалась на шею физруку?

– Он меня через дорогу перенес.

– А других?

– И других.

– Другие меня не волнуют. А вот ты взрослая девушка, до чего докатилась.

– Да не катилась я, он сам предложил.

– Надо было отказаться.

– Ага, все бы пошли на физру, а я куда? Обратно в класс?

– Не знаю куда, но мне стыдно. Мне в лицо такое говорят! Позор!

Меня выпороли. За что – непонятно.

Я сняла чудесную «мастерку» и больше носить ее не стала.

Алексей Щедров Комсомольский барон

Я закончил московскую школу № 528 в 1988 году. С тех пор прошло столько лет, столько событий, что и подумать боязно… ощущаешь себя тысячелетним Мафусаилом.

Много может вместить наша страна за четверть века. К несчастью, это подтвердилось в очередной, бог весть уже в который раз.

Но тогда мы – наивные дети восьмидесятых, да впрочем, и наши родители – ни о чем таком не подозревали. Учились, влюблялись, танцевали на дискотеках, гуляли допоздна по старой Москве, еще не превращенной в обезличенный город из стекла, бетона и автомобильных пробок…

Впрочем, о Москве и другие скажут. Я о другом.

Школьная пора для меня была хорошим временем, вспоминается она только добрым словом, с нотками светлой легкой грусти – и радости за самого себя: хорошо, что все это было со мной.

Правда, среди светлого – хороших друзей, приятных встреч и легко дававшейся мне учебы – случались и не самые приятные моменты.

…Урок литературы. У доски Надежда Ивановна, директор школы: делано импозантная дама лет шестидесяти с твердым взглядом верного ленинца и неожиданным французским грассированным «р». Не удивлюсь, если никакого дефекта речи у нее на самом деле не было, а было желание соответствовать хотя бы в чем-то своей дворянской фамилии – Потемкина.

Тема урока – «На дне» Горького.

– Щегбаков! Отвечать будешь ты.

Мою фамилию она ни разу не произнесла правильно без репетиции. Был я и Кедровым, и Щербаковым, и Щегловым, и почему-то Ждановым, и кем-то еще, кажется, Макаровым – в общем, привык откликаться на любую фамилию, отсутствовавшую в классном журнале. Скажи она «Маннергейм» или «Джугашвили», я бы вышел к доске, не сомневаясь, что директор имела в виду меня.

Не знаю, за что она меня не любила. Впрочем, это было взаимно…

Я встал.

– Щедров, Надежда Ивановна.

– Какая газница? Пгошу. Выскажи свое мнение. Ты меня понимаешь? Сво-е. Именно свое.

– Понимаю. О чем?

– Кто из гегоев пиэсы Гогького «На дне» наиболее пгиятен именно тебе? Отвечай.

Я на секунду задумался. Надежда Ивановна, разумеется, ожидала, что «личное мнение» совпадет с доктриной из ее методички: любимым героем всех учащихся должен был быть Сатин, бомж с замашками большевика (по крайней мере, так трактовала пьесу Надежда Ивановна – разумеется, в очень складных выражениях). Так было принято в те годы. Анализ любого литературного произведения подразумевал торжество марксизма-ленинизма и призван был выискивать это торжество между строк. А отличный ответ на уроке должен был вскрыть и провозгласить это скрытое торжество… Прочие ответы отличными не признавались. Свое мнение могло быть любым, если оно совпадало с линией партии.

Правда, уже кончались восьмидесятые… Но школа не менялась.

Что же мне сказать? В отличие от моих друзей-балбесов я учился хорошо и очень любил читать; и «На дне» я прочитал и помнил хорошо. Так что же, что ответить? Во мне боролись два человека: гаденький голос шептал, что стоит мне похвалить Сатина – и пятерка в кармане, а может быть, Надежда даже смягчится, улучшит свое отношение ко мне и как-нибудь – раз! – и назовет меня Щедровым… Но победил другой голос, не желавший врать и бояться. Откуда во мне родился этот голос – не знаю.

– Именно мне? Мне больше всех понравился Барон, Надежда Ивановна.

– Что-о?

– Барон. Мне больше остальных понравился Барон. Правда, тут…

– Что? Ты понимаешь, что ты говогишь?

Я понял, что сейчас меня выгонят из класса за неправильное личное мнение, и, пока не выгнали, надо его высказать как можно быстрее. И почти скороговоркой я выпалил:

– Мое мнение таково, что все герои этой пьесы крайне неприглядны, но среди прочего отребья Барон мне симпатичнее других исключительно тем, что он сохранил в себе остатки человеческого облика, и не просто человеческого, а дворянского.