Школьник Свен

Антон Бех оглядел весь двор. В самом дальнем углу около гимнастики стоял Свен Бидевинд, тоже совершенно один.

-- Свен! -- крикнул Антон.

-- Что?

-- Господи, чего ты так испугался? Ты-то ведь знаешь, что я не списал у "зелота"!

-- Нет, да ведь этому никто не верит!

-- Отлично верят! Но я пойду к ректору. А что я тебя хотел спросить, Свен, ты брал мой черновик в субботу?

-- Нет.

-- Ага, мне это нужно знать.

Следующий урок был норвежский с учителем Сейме, за ним латинский с Бугге. Оба были во время урока как-то особенно торжественно настроены. Ни один из них не спрашивал Антона Беха, но оба часто взглядывали на него.

Над классом нависло томительное чувство ожидания. Все с нетерпением ждали ректора, и чувствовали, что с его приходом должно открыться то, что таилось под непонятной историей списывания одного первого ученика у другого.

Третий урок был немецкий. В класс вошел Свеннингсен. Усевшись на кафедру, он с нескрываемым презрением взглянул на Антона Веха, потом просмотрел журнал.

-- Ланге поставил тебе шестерку за обман, Бех! Отчего ее нет в журнале?

-- Ее там и не будет! -- спокойно ответил Антон Вех.

-- Как так?

-- Потому что я не обманывал.

-- Позволь тебе заметить, милый Антон, что ты очень дерзок. Ты, значит, полагаешь, что кандидат Ланге клевещет на тебя?

-- Я полагаю, что это недоразумение.

-- Ах так?! маленькое недоразумение! Когда ты обманываешь, это называется недоразумением! Да, да! У каждой вещи -- две стороны. По такие "недоразумения" для всех одинаково оцениваются в гимназии шестерками.

И Свеннингсен вызвал Симона Сельмера и стал спрашивать его перевод. Он был особенно снисходителен к "зелоту".

И вдруг, среди торжественной тишины, послышался легкий стук в дверь, и в класс вошел ректор. Он был еще суровее и озабоченнее обыкновенного. Он медленно поднялся на кафедру, где Свеннингсен дал ему место. Он шепнул ему что-то, на что Свеннингсен также ответил "топотом, после чего оба взглянули на Антона Беха.

-- Антон Бех! -- громко сказал ректор.

Антон встал.

-- Кандидат Ланге пожелал, чтобы я высказал тебе его и мое заключение о твоем поступке перед всем классом. Ты обманул его. За уроком пения в субботу, когда ты был свободен, ты без позволения открыл шкаф и списал задачу у товарища, чтобы не трудиться делать ее самому. За это ты получил заслуженную шестерку, как и всякий другой мальчик, который сделал бы то же самое. Нехорошо только, что ты оправдываешься и выдумываешь какую-то историю с черновиком. Кандидат Ланге и я решили не наказывать тебя больше за это. Все учителя были, как и я, неприятно поражены этой историей. Ты пользуешься у всех нас большой симпатией и уважением, и я, кажется, могу сказать, что и твои товарищи разделяют наши чувства. Тебе было поэтому труднее, чем кому бы то ни было другому, сознаться в этом глупом обмане. Но ты ошибаешься. Откровенное признание помогло бы тебе больше, чем упорная ложь. Но мы решили простить тебе ее; надеемся, что ты оценишь это прощение. Пойми, что наше снисхождение налагает на тебя некоторую ответственность.

Антон Бех стоял пород ректором и с трудом боролся с собой.

Когда тот кончил свою речь, Антон Бех с громким рыданием крикнул:

-- Но я не списывал!

Ректор пытливо посмотрел на него.

-- Разве ты сам не признавался, что вынимал в субботу свою тетрадь из классного шкафа, и переписывал задачу во время урока пения?

-- Да, но...

-- Вимсс... -- сказал ректор коротко, и, кивнув Свеннингсену, вышел из класса.

Антон Бех скорей упал, чем сел на свое место; он положил голову на руки и застонал от отчаяния.

Свеннингсен стоял спиной к классу и смотрел в окно. Он несколько раз оборачивался на громко рыдавшего Антона. Класс сидел тихо.

-- Если ты не можешь удержаться, Антон, -- сказал, наконец, Свеннингсен, -- то уйди, пожалуйста, из класса.

Антон встал и вышел.

Прошло еще несколько минут, прежде чем Свеннингсен вернулся к. уроку.

Антон Бех не пришел больше в класс.

На следующем уроке его место также было пусто.

Он ушел домой.

VII Развязка

Когда уроки кончились, Свен Бидевинд собрал свои книги и тоже пошел домой. Он едва переставлял ноги, ему казалось, что он вот-вот упадет.

За обедом он рассказал об единице за математику. Кусок не шел ему в горло; он делал над собой усилия, чтобы глотать.

После обеда он сейчас же ушел к себе, запер дверь и бросился на постель лицом в подушку.

Ему ужасно хотелось плакать, но он не мог. В груди что-то ныло от боли, грызущей, сосущей боли...

Он пролежал неподвижно больше часа, потом медленно встал, оглянулся и тихо сел на край кровати. Ноги не держали. Прошел еще час.

Наконец он медленно и опустив голову вышел из комнаты, пошел в переднюю и взял фуражку. Около двери в кабинет он остановился и прислушался. Отец был там. Он взялся было за ручку двери, постоял минуту, потом раздумал, отпустил ее и вышел на улицу. Он шел медленно, мимо него с шумом проезжали экипажи, проходили люди, он точно не слышал и не видел ничего. Ему казалось, что он одет в мокрую, холодную как лед одежду.