Школьные годы (в современной орфографии)

Я не могу не вспомнить здесь также одного из очень даровитых моих товарищей, Куницкого. Он умер кажется еще до окончания курса гимназии. Бойкий, деятельный, с большим воображением и с сатирическим, язвительным складом ума, он весь был предан двум страстям – к театру и ко всему французскому. Об его способностях можно судить по тому факту, что когда он был гимназистом третьего и четвертого класса, книгопродавец Вольф охотно покупал для издания составляемые им детские книги, преимущественно пьесы для детского театра. Может быть гимназистам и не следует сочинять книги, но во всяком случае факт этот, мне кажется, свидетельствует не против заведения, к которому принадлежал Куницкий… Страсть его к театру, и особенно к французскому, не знала границ. По средам или по четвергам – не помню какие тогда были абонементные дни – он почти всегда ухитрялся непостижимыми путями отпроситься домой, и заседал в Михайловском театре, несмотря на строгость полицейского и педагогического надзора. В четвертом классе он был редактором рукописного журнала, бесконечно нас интересовавшего. Начальство знало о существовании этого журнала, но находя его занимательным даже для себя, смотрело сквозь пальцы…

При таком составе учеников, учителям, умевшим не вооружать нас против себя, не трудно было вести свое дело. Не все, конечно, обладали теми же способностями и таким же серьезным отношением к своим обязанностям, как В.И. Водовозов; но замечательно, что у нас учились хорошо даже у преподавателей, так сказать, «невозможных» с нынешней точки зрения. Так было, например, с латинским языком. Преподаватель этого предмета, З-он, был удивительнейший чудак. Недурной знаток своего предмета и человек подчас очень взыскательный, он с этою взыскательностью соединял что-то бесконечно распущенное и шутовское. У него была страсть к скабрезным анекдотам, и он требовал, чтоб к каждому уроку один из воспитанников приготовил такой анекдот, но непременно им самим сочиненный, и остроумный. Как только войдет З-он в класс, один из нас тотчас выходит к доске и начинает рассказ… Если анекдот недурен, З-он хохочет, мы тоже; если не понравится – скажет: «ну, это глупо» – и непременно будет гораздо строже ставить балы. Казалось бы, такой учитель должен был иметь самое разлагающее влияние. на мальчиков, а на поверку выходило, что из латинского языка большинство училось очень недурно, и притом я никогда ни от кого из товарищей не слыхал, чтоб этот предмет считался трудным.

Другой учитель, Л-он, старик, преподававший географию, любил сам рассказывать анекдоты, и по большей части не совсем приличные. В таких рассказах сплошь и рядом проходил целый урок.

* * *

В 1855 году, с моим отцом приключился удар. Чрезвычайно крепкий от природы, регулярный во всех своих привычках, он расстроил здоровье чрезмерным трудом. После удара от него потребовали не только оставления службы, но и переезда в теплый климат. По этой причине мы в 1856 году переехали в Киев, и я перевелся в киевскую первую гимназию.

Три года, проведенные в этом заведении, принадлежат к самым скучным годам моей жизни. Мне было очень трудно привыкнуть к совершенно иному тону, царившему в провинциальной гимназии. По составу преподавателей она считалась лучшею в округе, и в этом отношении перемена была не особенно чувствительна. Но совсем другим характером отличался состав воспитанников. На них на всех лежала тусклая печать провинциальности, тот серый, подавляющий колорит обывательской ординарности, с которым мне впервые приходилось знакомиться. Артистическая даровитость, отличавшая моих петербургских товарищей, значительный уровень их умственного развития, их раннее, может быть даже слишком преждевременное, знакомство с интересами значительно высшего порядка – ничего этого в киевской гимназии я не встретил.

Единственным отрадным воспоминанием за эти три года я обязан покойному учителю русской словесности, А.П. Иноземцеву. Это была очень даровитая личность, к сожалению рано унесенная смертью. Отличный знаток русского языка, человек с правильным и тонким литературным вкусом, А. П-ч был совсем не на месте в гимназии, где воспитанники состояли из поляков и малороссов, не только не умевших правильно говорить по-русски, но даже неспособных отделаться от не русского акцента. Бывало он чуть не плакал с досады, когда, например, ученик скажет: «помочу перо», и в целом классе не найдется ни одного, кто бы мог его поправить. Мне сдается, что самая смерть Иноземцева – от разлития желчи – была подготовлена скукой провинциального прозябания и возни с поголовною добропорядочною бездарностью. Ю.Э. Янсон, заступивший его место, человек очень образованный и талантливый, но еще очень молодой, не догадался принять в расчет умственный уровень учеников, но скоро убедился, что класс только хлопает на него глазами – и тоже огорчился. Впрочем, это случалось с каждым учителем, который пытался хоть чуточку приподнять уровень преподавания. Мне было очень скучно, я учился гораздо хуже чем в Петербурге, и хотя окончил курс хорошо, но без медали.

* * *