Шкура

— Хорошо?! Да ни хрена хорошо не было! Хватит уже розовые сопли на кулак наматывать. Хорошо — это когда у тебя кожаные итальянские туфли, а не китайское говно из пластика. И в клуб тебя привозит нормальная машина, а не ты пешком по единственной заасфальтированной улице ковыляешь. Ты вспомни тот вечер до конца, вспомни! Что после выпускного было! Не помнишь?

Лёлька отвела глаза. Помнила она, конечно, как не помнить. Просто ей хотелось верить в красивую сказку о нашем детстве, где пони скакали по радуге. Наверное, ей в Москве было не так комфортно, как мне, и сказка согревала. А я никогда не забуду, как мы шли по полутёмной Советской, держа в руках растёршие нам ноги в кровь китайские туфли. Мы шли вдоль жилых домов, маленьких, двухэтажных, видевших, наверное, ещё Стеньку Разина. Лёлька первая заметила, что приоткрытая дверь, мимо которой мы проходили, странно дёргается. Как будто кто-то с той стороны пытается её открыть до конца и никак не может.

— Собачка, наверное! — сообразила Лёлька. — Выйти хочет, а не может. Сейчас я её выпущу!

И подскочила к двери, выпустить собачку. Дёрнула ручку и заорала на всю Советскую, кинулась бежать. Я, тоже ещё дура, вместо того, чтобы сразу за ней побежать, прежде заглянула за дверь. Там какой-то дедок торопливо застёгивал штаны. Я застала уже конец представления, а Лёлька успела увидеть, как исконный житель исторического центра дрочит на девчонок, а может, и вообще на всех проходящих в поздний час по улице. Классная память осталась о выпускном, на всю жизнь.

Ну не было у меня для Энска ни добрых чувств, ни добрых слов. Моя воля, никогда бы я больше туда не возвращалась. Но самолёт приземлился в крохотном, смешном даже по сравнению с Внуково, не говоря уже о Шарике, аэропорту. Один выход, один вход, один самолёт в три часа, и всё равно не могут вовремя подать трап и автобус. О рукавах речи не идёт, тут про такое и не слышали. На выдаче багажа, вместо транспортной ленты, татарин в спортивных штанах «Адидас» и шлёпанцах на вытертый носок. Швыряет чемоданы в комнатушку, которую язык не повернётся назвать залом прилёта. Разбирайте, граждане, где чей.

Я брезгливо подцепила за ручку луивуттоновский чемодан, который только что провезли по грязному полу, пожалев, что вообще додумалась сдавать багаж. Можно было и в салон запихнуть, целее был бы. Ну здравствуй, родина. Поверь, я не соскучилась.

В шесть утра на площадке перед аэропортом никого. В Москве ко мне бы со всех сторон цеплялись таксисты, не говоря уже о круглосуточных стойках вызова машины и мобильных приложениях, которые здесь отвечали на мои запросы недоумённым молчанием. Такая цивилизация сюда ещё не пришла. И как прикажете, на автобусе в город ехать?

Каким-то чудом мне подвернулся частник, дедок, таксовавший на задрипанной «пятёрке», понятно, что не «БМВ». Похоже, она сошла с конвейера в год, когда я родилась, но выбирать не приходилось. Безопасности ради я села на заднее сидение и тут же пожалела об этом — из окошка нестерпимо воняло бензином, а в бензобаке всё время что-то звякало. Утешало лишь то, что до дома ехать минут двадцать, а по пустому в ранний час городу и того меньше.

Ночью я едва отыскала ключи от материной квартиры, пришлось перерыть все свои вещи, к тому же я забыла, как они выглядят, так давно ими пользовалась в последний раз. Но к счастью ключи нашлись, иначе пришлось бы сначала ехать к матери в больницу, а там мне в шесть утра вряд ли обрадовались. Сейчас же я планировала бросить дома чемодан, принять душ, переодеться, вызвать нормальное такси и съездить за фруктами и всякой такой ерундой для мамы, а потом уже отправиться к ней в больницу.

В детстве наш район типовых пятиэтажек, так называемых «хрущёвок», густо натыканных в ряд, казался мне целым миром. Дворы между домами были нашими городами, то воюющими, то заключающими перемирие. Выйти во двор означало погрузиться в бесконечные приключения, будь то сбор шелковицы с низкого, но регулярно плодоносящего деревца, или пикник на полянке подорожников — трава в нашем степном городе росла только там, где её регулярно поливали, а подорожник был менее прихотлив. Широкие трубы с горячей и холодной водой проходили через наш двор, закреплённые примерно в полуметре от земли. Обмотанные стекловатой и тонкой жестью, они служили нам вполне удобными сидениями, тем более, что ни одной целой лавочки во дворе не имелось. На них мы сначала играли в куклы, потом резались в карты на желание, а чуть позже и целовались. На них же летом ночевал дядя Коля, Лёлькин отец, когда мать его в очередной раз не пускала домой.

Самой большой трагедией детства был переезд в другой район. Если родители переезжали, дети ходили в глубоком трауре, они теряли свой огромный и любимый мир. И казалось, нет на свете ничего страшнее. А потом мы выросли, и сами разъехались, променяв и тутовое дерево, и удобные трубы, и полянку из подорожников на огни больших городов, призрачное и всё равно не достижимое счастье.