Шкура

К тому же я на удивление быстро нашла удобный рейс до Энска, на который как раз успевала. Собирать мне было нечего, кинула в сумку смену белья, пару сарафанов, да запасной топ. Всё равно я в Энске не задержусь, я просто не выдержу в родном городе больше, чем пару дней. Проведаю маму, выясню диагноз, дам, что там полагается врачам, а может, и в другую больницу её переведу, и вернусь.

С этими мыслями я вызвала такси. Садясь в типовую «Реношку» с шашечками, бросила грустный взгляд на свою девочку, так же одиноко стоящую возле дома.

— Не скучай, я скоро вернусь, — прошептала я машинке и влезла в такси.

О том, что стоило бы предупредить Тиграна, я даже не подумала.

***

У меня складывались странные отношения с городом детства. Пока я в нём жила, мне было всё равно. Город и город, обычный, привычный. Когда из него уезжала, немного грустила. А может, просто боялась неизвестной и непонятной Москвы.

Москва очаровала быстро. Чистыми огромными улицами и мчащимися по ним на бешеной скорости иномарками — в Энске «Мерседес» или «БМВ» выделялись в унылой череде отечественных и китайских машин, в центре Москвы скорее выделялся случайно залетевший сюда «Жигуль». Невероятным, нереальным выбором, который ты получал во всём, от кафе, в которое тебе пойти позавтракать или фирмы такси, которое вызывать, и до глобальных вопросов из серии как, с кем и сколько тебе жить. В Энске выбора не было. Открылось сетевое кафе средней паршивости — событие для всего города. На кассах очередь из работников городской администрации, желающих попробовать гамбургер и оплачивающих фаст-фуд кредитной карточкой. Появился суши-бар с вялой имитацией японской еды, все рванули туда.

Самая выгодная партия в Энске — всё тот же работник администрации, у него зарплата не такая нищенская, как у всех остальных бюджетников. Небюджетников никто даже не рассматривал. Предприниматель? Фу, какая гадость. Его же не сегодня-завтра посадят. Или он прогорит. Как не прогореть, когда в городе ни у кого нет денег? Чем торговать? Какие услуги оказывать? Да и просто дурной тон. Предприниматель, слово-то какое выдумали. Торгаш, барыга, спекулянт. Я прекрасно знала, как относились к моей маме знакомые, счастливые обладатели «приличных» профессий вроде учителя или воспитательницы детского сада, нищие, считающие каждую копейку, но не замаравшие себя непотребной торговлей.

А ещё Москва покорила равнодушным отношением ко всем без исключения. Это звучит странно, за равнодушие и цинизм Москву обычно и не любят. Я быстро нашла к ней подход, разгадала секрет столицы. Деньги. Просто и банально. Да, Москва не любит никого. Но уважает тех, у кого тугие карманы, лебезит перед ними, приветливо открывает все двери. Если у тебя много денег, пробки уже не кажутся невыносимыми, рестораны пафосными, а люди мерзкими. И Москве всё равно, как ты деньги получаешь. Только плати. За это она мне нравилась.

И вот по мере того, как главный секрет Москвы для меня раскрывался, как стали появляться интересные мужчины, как я перебралась из глухого Подмосковья в почти что центр, росла и моя нелюбовь к родному городу. Мы с Москвой заключили сделку, как с дьяволом. Она забрала душу, а вместе с ней и те немногие тёплые чувства, что ещё оставались у меня к Энску. Меня больше не интересовали городские новости, которые пересказывала мне мама по телефону, да и сами мамины звонки всё чаще раздавались некстати и раздражали.

Однажды мы с Лёлькой сидели в кафе, болтали ни о чём: мужики, гилауронка, новые туники от Дольче. И вдруг она говорит: а помнишь, как мы в девятом классе наряды на выпускной шили? Какое там Дольче, платье из «Трёх псов» — затрапезного торгового центра, где торговали турецким дерьмом, — казалось недостижимой мечтой. Лёлька замышляла нечто грандиозное, полупрозрачно-голубое, через которое просвечивали белые кружева. Идея была, наверное, хорошей, но воплощение в лице тёти Маруси из ателье на Кировской, подвело, платье выглядело просто и дёшево. Впрочем, и моё оказалось не лучше, хоть и из магазина. Золотой стрейч обтягивал мою слишком большую для девятиклассницы грудь, которую я ещё и не упаковала в лифчик, так как платье открывало плечи, а про невидимые бретельки мы тогда и понятия не имели. Словом, школьные фотографии я никогда не пересматриваю.

А Лёлька с такой ностальгией вспоминала, как мы в наших жутких платьях бежали от школы до клуба, где ожидалась «дискотека», под некстати начавшимся дождём, прикрываясь одним зонтиком на двоих. Как жрали дешёвые пирожные «чоко-пай» и запивали их разноцветной газировкой. Никто даже не додумался пронести с собой алкоголь, а в баре клуба нам его, понятное дело, не продавали. На выпускном в одиннадцатом мы уже стали куда умнее.

— Хорошо же было, скажи? — не унималась Лёлька. — Как-то по-доброму.

Меня аж вздёрнуло.