Шкура литературы. Книги двух тысячелетий

И два писателя на одну букву, два подспудных соперника, очень удачно иллюстрируют это утверждение. Их развела не только приверженность разным родам литературы, в которых каждый из них сумел стать единственным в своем роде, но и направление эмиграции. В Ленинграде тех лет бытовала грустная шутка, что Москва и Нью-Йорк равноудалены от него, но у Нью-Йорка то преимущество, что там не нужна прописка. Уносили ноги из советской «провинции у моря» в обоих направлениях. Битов выбрал Москву, путь Бродского завел его в Нью-Йорк – нетрудно догадаться, что о них шла речь. Бродского на этом оставим в покое, отметив только его беспрецедентные заслуги в русификации англоязычной литературы – в присвоении «их» творческих достижений и пропаганде «наших».

Вернемся к Битову. Высшие сценарные курсы в Москве в середине 60-х стали чем-то вроде Царскосельского лицея для «переростков» – изумительной плеяды литераторов и сценаристов из всех советских республик. Имена их сегодня хорошо известны, все до единого сумели сделаться единственными в своем роде или хотя бы республике. Битов так и не научился жить только в Москве, но она задала ему масштаб и здесь он сумел стать тем, кем стал. Кажется, никто из русских писателей так серьезно не отнесся к сказкам о Гулливере, в которых спрятан золотой ключик к культуре Запада в целом: не только человек является мерой всех вещей, но и вещи служат мерой человека, вынуждая его ко всему в мире относиться по-разному и не превратиться в педанта, верящего только в свой аршин. Гибкость ума, ставшая благодаря английскому сатирику (сравните его хотя бы с нашим Щедриным) непременным признаком европейской культуры, в России достигалась только героическими усилиями одиночек. Это и есть первый урок космополитизма: суметь прочесть наконец великие иноземные книги без мелочного расчета – как Пушкин их читал.

Итак – гибкость при встрече с неизвестным в сочетании со своего рода русским даосизмом: настичь жизнь можно в любой точке, но не в любой момент – ищи ее, лови его! А остальное время – тоскуй, майся и уповай. И чтобы покончить с «гулливерством»: оно – оптика, от которой человек нечеловечески устает (державинское «я царь – я раб – я червь – я бог»). Должна существовать также стационарная система отсчета, которую каждый создает или выбирает для себя. Свою систему ценностей Битов строит иерархически: Творец всего сущего – ниже Пушкин – еще ниже автор со своими произведениями и читателями… Но уже на этой третьей ступени от иерархии не остается и следа: ЧТО КЕМ пишется и КТО читатель? В результате возникает литературная галактика без видимого центра. Разве что от отчаяния можно посчитать ее осью так называемую трилогию «Оглашенные» (с антропологической повестью «Птицы, или Новые сведения о человеке», психоделическим трактатом «Человек в пейзаже» и романом «Ожидание обезьян» – подозрительно напоминающем аксеновскую беллетристику, только уровнем повыше). И отчего-то не ведут все дороги к «Пушкинскому дому», или от него. При том что статус Битова – как едва ли не первого, из ныне живущих, российского прозаика – мало кем оспаривается. Как же так: имеется ряд несомненных шедевров (хотя бы «Человек в пейзаже» – или кто что любит) – а «лычки» и субординация отсутствуют, царит анархия? Но в этом, мне кажется, и состоит оригинальность взноса Битова в русскую литературу. Во главу угла он смог поставить свободу и отказаться от письма как инструмента осуществления власти. Вы можете входить в его тексты и выходить из них в любом месте – отчего их воздействие не ослабевает, а только усиливается. Просто потому, что каждый из них писался в настоящий момент, а такой момент уничтожает время, отменяет его. Цель его прозы – не рассказать историю, а пробудить сознание.

Не произведения, а книги

К идее человеко-текста, тотального текста, Битов проделал долгий путь. Суть ее проста, как «колумбово яйцо»: каждый писатель пишет всю жизнь один-единственный текст, куда отдельные произведения входят как главы, а биография оседает в сносках и комментариях. Так он издал в Издательстве «НГ» (совместно с М. Виролайнен) в хронологическом порядке ВСЁ, вышедшее в последний год жизни из-под пера Пушкина. Сняв, таким образом, противостояние между художественным вымыслом и документом и обнаружив за ними следы искомой реальности. Метод отнюдь не универсален, но опыт удался.