Шкура

– Да, мучается, – сказал я, – мучается по нашей вине. Ему стыдно за нас. Вместо того чтобы помочь ему, мы оскорбляем друг друга. Но я знаю, почему вы оскорбляете меня. Потому что сами страдаете. Я сожалею, что наговорил лишнего. Вы думаете, я не страдаю?

– Don’t worry, Сaptain[208], – сказал сержант со смущенной улыбкой и слегка покраснел.

– Hello, boys![209] – сказал раненый, приподнимаясь на локтях.

– Он вам завидует, – сказал я, указав на сержанта, – он хотел бы быть раненым, как и вы, чтобы вернуться домой.

– Это вопиющая несправедливость, – крикнул сержант, ударяя себя в грудь. – Можно узнать, почему это ты должен вернуться домой, а мы – нет?

Раненый улыбнулся.

– Домой… – сказал он.

– Скоро приедет санитарная машина и отвезет тебя в госпиталь в Неаполь, – сказал я, – а через пару дней самолет отвезет тебя в Америку. Ты просто счастливчик.

– Это несправедливо, – сказал сержант, – ты поедешь домой, а мы останемся здесь догнивать. Нам всем еще долго веселиться здесь, под этим проклятым Кассино!

Он подобрал с земли пригоршню грязи, размазал ее по лицу, растрепал волосы и принялся строить рожи. Все засмеялись, раненый улыбнулся.

– Вместо нас придут итальянцы, а мы поедем домой, – сказал один из солдат. Он протянул руку, сорвал с меня офицерский берет альпийских стрелков с длинным пером, натянул ее себе на голову и начал скакать перед раненым, строя гримасы и крича: – Вино! Спагетти! Синьорины!

– Go on! – крикнул мне сержант и подтолкнул меня.

Я покраснел. Мне не хотелось изображать шута. Но я должен был сделать это, ведь я сам предложил разыграть эту печальную комедию. Если бы речь шла о паясничанье ради спасения родины, человечества, свободы, я бы отказался. Мы все в Европе знаем, есть тысячи способов валять дурака. Играть роль героя, подонка, предателя, революционера, спасителя отечества, страдальца за свободу – все это способы валять дурака. Поставить человека к стенке и пустить ему пулю в живот, проигрывать и выигрывать войны – все это способы валять дурака. Но теперь я не мог отказаться ломать комедию, чтобы помочь бедному американскому парню умереть без страданий. В Европе, будем справедливы, часто случается ломать комедию ради гораздо менее важных вещей! И потом, это был благородный и великодушный повод ломать комедию, и я не мог отказаться, ведь сейчас речь шла о том, чтобы не дать человеку мучиться. Я ел бы землю, грыз бы камни, глотал бы навоз, предал бы мать, чтобы не дать страдать человеку. Или животному. Смерть меня не пугает, я не испытываю к ней ненависти, она не вызывает во мне отвращения, в сущности, она меня мало трогает. Но мучения я ненавижу, и больше чужие – людей или животных, – чем свои. И я готов на все, на любую подлость, на любое геройство, лишь бы не дать страдать человеку, лишь бы помочь человеку не мучиться, умереть без боли. Тогда, даже чувствуя, как краска заливает лицо, я счастлив валять дурака не ради родины, человечества, чести нации, славы, свободы, а ради облегчения страданий бедного парня, чтобы дать ему умереть без страданий.

– Chewing-gum! Chewing-gum! – закричал я и принялся скакать перед раненым, гримасничать, изображая, как жую огромную жвачку, как она вяжет мне зубы резиновыми нитями, как я не могу открыть рта, дышать, говорить, даже плевать. И так до тех пор, пока в конце концов, после многих усилий, мне не удалось освободить зубы, открыть рот и торжествующе выкрикнуть:

– Спам! Спам!

При этом крике, вызывающем в памяти ужасный spam – паштет из свинины, гордость Чикаго, ежедневную ненавистную пищу американских солдат, все разразились хохотом, даже раненый прошептал, улыбаясь:

– Spam! Spam!

Одержимые неожиданным весельем, все бросились прыгать, размахивая руками, показывая на залепленные нитями жвачки зубы, прикидываясь, что не могут дышать и говорить, хватаясь руками за челюсти в попытке разжать их силой; я тоже скакал и прыгал, крича вместе со всеми:

– Спам! Спам!

Тем временем за холмами глухо, монотонно и жестко гремело «Спам! Спам! Спам!» вражеской артиллерии у Кассино.

И вдруг в зарослях оливковых деревьев раздался звонкий, свежий, смеющийся голос и, отскакивая от светлых, позолоченных солнцем стволов, донесся до нас:

– О-хо-хо! О-хо-хо!

Все замерли и повернулись на голос. В серебристом мерцании оливковых листьев, навстречу серому небу, усеянному зелеными пятнами, по красноватым камням и синим зарослям окутанного туманом можжевельника, по откосу медленно спускался негр. Это был высокий, худой парень с длиннющими ногами. Он шагал, чуть сутулясь, едва касаясь земли резиновыми подошвами, с мешком за плечами, и кричал, распахивая в красном оскале рот:

– О-хо-хо! О-хо-хо! – и качал головой, как если бы неизмеримое веселое горе жгло его сердце.

Раненый медленно повернул к нему голову, и детская улыбка озарила его лицо.

Добравшись до нас, негр остановился в нескольких шагах, опустил на землю мешок, зазвеневший бутылками, и, проведя рукой по лбу, сказал веселым голосом:

– Oh, you’re having a good time, isn’t it?[210]

– Что у тебя в мешке? – спросил сержант.