Шкуро: Под знаком волка

Три комнаты, есть место для книжных шкафов. Перелистывали роман Артема Веселого, находили интересные места, заставлявшие вспоминать те жуткие времена. Оба понимали, что под фамилией Чернояров выведен известный анархист-революционер Кочубей. Бестолковый мужик, пытавшийся сражаться и против белых и против красных. От красного трибунала ушел, от белого не удалось — повесили. «Найди-ка, Миш, место, где он кобылу взял», — просил Палихин, и Михаил Петрович находил: «Смотри, кунак… Вон, во-он играет гнедая! — подмигнул. — Сыпь».

«Привыкший к необузданному нраву своего друга и повелителя, адъютант молча отвязал от воротного столба кабардинца, вскочил в седло и собачьим наметом поскакал на нижнюю дорогу. Однако он скоро вернулся и доложил:

— Дербентский полк… Гнедая кобыла ходит под командиром полка Белецким.

Разбалованный войною и уже не имеющий силы сдерживать свой лютый нрав, партизанский вождь выдернул из коробки и положил перед собой на подоконник маузер.

— Сыпь, ахирят, и без кобылы не возвращайся… Застрелю.

Шалим влетел в хутор.

Те, что гнались за ним, остановились на пригорке, послушали свист низко летящих над головой пуль, и погрозив шашками, повернули обратно.

Чернояров выпрыгнул из окна.

— Люблю, кунак, за ухватку, — засмеялся он, перехватывая повод золотисто гнедой с темными подпалинами в пахах, кобылы. — Так и надо: коли силой не силен, будь напуском смел… А покупка, видать, добрая, — оглаживал он испуганную хрипящую лошадь.

— Зарубыл, — угрюмо буркнул Шалам.

— Кого зарубил?

— Белецкого.

— Брешешь!. — Бригадный внимательно посмотрел на кавказца. — Ну?

Шалам молча извлек из-под полы бурки порыжевшую от свежей крови шашку».

Читали и смеялись: «Силен был бандит Чернояров-Кочубей!» И юный курсант школы НКВД Аркадий Стахеев смеялся и приговаривал: «Силен бродяга». Странные поговорки были у того поколения.

А потом как-то пришел друг Палихин мрачный я сказал: «Рви на кусочки и жги своего Веселого. Он больше не Веселый, он враг народа. На его даче заседал Секретариат Союза писателей. Решили исключить и возбудить дело…»

Некоторые дни настолько богаты событиями, словами, мыслями, что так и остаются в памяти определенной датой. Почти исторической. Погожее первое воскресенье сентября 1939-го. Эпиграфом дня стали слова хозяйки Елены Аркадьевны, довольной удачными пирожками к завтраку и внешней политикой СССР:

— Какая мудрая сталинская политика! Весь мир воюет, а у нас тишина и покой.

За столом рядом с полковником Палихиным сидел молодой лейтенант НКВД Аркадий Стахеев. Его военная судьба уже решена, и полковник вспомнил к случаю:

— Видите, что делается: вся Москва в призывниках. Впервые видел, чтобы русский солдат носил ботинки и обмотки, сапог не хватает. Всех подбирают, и ты ж, Миша, понимаешь, что не для московских парадов. Если б мы не подсуетились, Аркадия могли б загнать и на границу, и куда-нибудь в Сиблаг, и в Среднюю Азию. А так — спецбатальон при Первой дивизии НКВД имени Дзержинского, Реутово. Можно домой ночевать ездить — вокзал рядом. И у меня планы на эту дивизию. Вот отделаю квартиру на Шоссе Энтузиастов. Валечка из Ленинграда приедет — и гуляем свадьбу…

Для Михаила Петровича мир состоял из книг и менялся вместе с книгами. Рядом с тарелочкой — свежий выпуск «Роман-газеты» — новый роман нового писателя Первенцева[74] «Кочубей». Не мог Стахеев промолчать:

— Гриша, мы же с тобой вместе читали о том, что этого Кочубея-Черноярова должны были судить трибуналом за его дела, когда он пытался войти с отрядом в Астрахань. Ведь так?

— Ну, — недовольно отозвался Палихин.

— А теперь у этого Первенцева читаем, что его не пустили в Астрахань незаконно некие враги. А кто там был? Киров. Значит, что! Наверное, и Веселого Первенцев угробил?

— Значит, что? Значит, что? — повторил возмущенно Палихин. — Значит, в старых книжках ошибки.

— Но ведь и в этой новой…

— И в этой новой непонятно…