Шлейф

Поезд остановился. Два ражих немца шлепнули печати в паспорт и ушли. А вот советские взялись придираться. Не к нему, к товарищу вагоновожатому. «Пошла вон, б., немецкая шпионка, мразь!» Услышав брань и визг, Яков Абрамович вышел из купе и встал у окна. Пренеприятные юноши тащили ее по платформе к какой-то будке. Из-за багажа он не мог покинуть вагон и броситься на помощь. Оставалось уповать на Рапалльский мир, который непременно положит конец шпиономании.

Яков Абрамович вернулся в купе. Свидание с домом на Невском оттягивалось. Как же соскучился он по дому, по русской истории, которая жила в нем. В 1834 году инженер-майор Брюн выстроил это здание для себя. На первом этаже был музыкальный магазин. С 1836-го по 1849 год там работала постоянная выставка «Общества поощрения художников». В 1863 году, когда Якову Абрамовичу было неполных четыре года, в нем поселился писатель Лесков, о чем с придыханием рассказывали родители. В 1892-м на первом этаже открылась лечебница «Общества врачей-гомеопатов», а в 1900-х — кабинет искусственных зубов И. Гиршфельда.

Если что-то, кроме непрерывной работы ума, и способствовало долголетию Якова Абрамовича, так это гомеопаты и зубной врач Гиршфельд, находившиеся под боком. Гомеопатия снимала приступы сенной лихорадки, а искусственные зубы легко измельчали пищу и на вид ничем не отличались от собственных.

Поезд стоял. Снег падал на еще не проштампованных пассажиров. Контроль обычно начинается с головного вагона. Кто-то курил, кто-то ходил вдоль рельсов, а Яков Абрамович, выйдя из купе, смотрел в сторону злосчастной будки. Что если В. отговаривал его не зря?

Но вот дверь будки отворилась, и избитую вагоновожатую повели к вагону. Яков Абрамович бросился в тамбур и, как присяжный поверенный, потребовал объяснений.

— Ошибочка вышла, — сказал один из них. — Обознались.

— Предъявите документы! — не отступал Яков Абрамович.

— Отдзынь, жид, схлопочешь, — пригрозил кулаком второй, и они оба спрыгнули с подножки вагона.

Раздался свисток, вагон тряхнуло.

Едем? Нет, стоим.

* * *

Простой. Видимо, не все еще проштампованы. Оставив Якова Абрамовича наедине с изнурительным ожиданием, она вышла из дому, и, петляя по безлюдным улочкам, добралась до музея Ислама. Когда-то — сейчас все это кажется далеким прошлым, — она наведывалась в гости к сакральным вазам, нарисованным каллиграфическим шрифтом арабской вязи, и к серебряной утвари, найденной в кувшине одиннадцатого века. Когда-то богатый испанский торговец спрятал ее туда по пути в Персию. Но самое любимое — это выставка всевозможных часов и их внутренних механизмов. Остановившееся, не прикрытое циферблатом время подчинено арабской системе счета. Запертое от глаз посетителей, оно все так же скалится оголенными шестеренками, дразнится усатыми стрелками.

Ветер колышет стылое пандемическое время. Раскачивается высокая сосна, норовя дотянуться ветвями до низкорослой трепещущей ивы, да никак — слишком много неба между ними. Оттенков зеленого больше, чем дней в году. Одно дело — цвет фиговой пятерни, удлиненной, как на срамных местах у дюреровских адамов и ев, другое — жесткий лист фикуса, третье — густая зелень плюща на торце дома…

Поезд ушел.

Трудозанятость

Владимиру Абрамовичу снится, как он идет в цветочный магазин, где в прошлом году среди бумажных цветов нашел белоснежную альпийскую фиалку, каким-то чудом уцелевшую от стужи. Вечерний морозный воздух, замирающая жизнь города и зачарованные деревья, совсем прозрачные, словно вышитые тонкими нитями на снежной вуали… Он целует бабу-чухонку, которая продает ему фиалку за 200 тысяч. Цветок для Беатриче! Из лавки он выходит просветленный. Фиалка — знамение. Он осенен. На душе распускается весна. Да, да, весна всего дороже в январе. Дни растут и ее приближают.

В состоянии душевной приподнятости Владимир Абрамович вышел во двор в сопровождении конвоира. Лютый мороз. Весной не пахнет. От двери до двери — несколько метров. Давид выхлопотал для него место трудозанятости в тюремной библиотеке, некогда славившейся богатым собранием.

Взору трудозанятого предстали курганы разодранных книг. Целые остались лишь на последней полке под потолком, да и те пребывали в оцепенении.

Тюремщик молча взял из рук заключенного справку, дохнул на печать, стукнул по имени.

— Собери все с полу — и в печь для сугрева! — скомандовал он.

Владимир Абрамович на предложение согласился, но с условием: сначала он произведет опись.

— Опись есть аж с 1904-го, но без особого указания не выдается.

Чтобы понять, в каком порядке совершалось глумление — в алфавитном, тематическом или хронологическом, Владимир Абрамович решил сортировать безобложное рванье по стопкам. Взялся не за первый попавшийся, а за самый дальний от тюремщика курган.