Шлиман

Потеряв голову, бродил юный провинциал по большому портовому городу. Его потрясало все: огромные вывески, уличное освещение, бой часов на городской башне. Толпы людей проходили по улицам, и в каждом Генрих видел или отважного капитана или купца-миллионера.

Назавтра Генрих разыскал земляка своей матери, хлебного маклера Вендта. Тот с удивлением встретил странного посетителя, однако вспомнил Луизу – они вместе играли в детстве – и обещал подыскать для Генриха какое-нибудь дело.

Действительно, через несколько дней Генрих уже служил приказчиком в лавке Линденмана на Рыбном рынке. Но после первого же кровохарканья хозяин растолковал Генриху, что здесь не больница, и выгнал на все четыре стороны.

Долго Генрих не мог найти работу. Чахоточного, слабосильного парня никто не хотел брать. Доведенный до отчаяния, он написал дяде в Калькхорст. Тот прислал десять талеров и резкое письмо, полное обидных насмешек. Первым движением Генриха было отослать деньги обратно. Но он задолжал за каморку, которую снимал на чердаке многоэтажного доходного дома. Стиснув зубы, Генрих оставил деньги у себя. Рано или поздно он отомстит за все оскорбления.

Вендт еще раз попытался пристроить Генриха в бакалейный магазин Дейке. Но и оттуда его через неделю выгнали.

Наступила сырая, промозглая гамбургская зима. Голодный и измученный, без пальто, задыхаясь от кашля, бродил Генрих по городу.

Однажды он зашел в порт. Тащились ломовые обозы, грузчики несли тюки и катили бочки, упитанные маклеры суетились возле складов. Корабли со всего света стояли у причальных стенок. Здесь были бриги и шхуны, рыбачьи парусники и коренастые пароходы с высокими узкими трубами.

Если бы Генрих читал «Одиссею», он мог бы воскликнуть вслед за Гомером:

Берег, как ни был обширен, не мог обоюдовесельных
Всех кораблей их вместить…

А за гаванью, там, за широким устьем Эльбы, угадывался открытый горизонт и серое, беспокойное, свободное море…

Генрих повернулся и пошел. Через полчаса он был у Вендта. Маклер с сомнением покачал головой: едва ли найдется капитан, который рыщет по Гамбургу в поисках чахоточной команды. Однако обещал узнать.

28 ноября 1841 года Генрих Шлиман взошел на борт брига «Доротея».

«Доротея» развернулась и вышла из порта. В устье Эльбы пришлось задержаться из-за непогоды. Наконец 1 декабря показалось открытое море. Первая морская волна легонько приподняла судно, опустила и, вдруг вспухнув за кормой, нависла и упала на палубу дождем тяжелых соленых брызг.

Кругом было море, впереди – океан, а там, в конце далекого пути, – окруженная тропическими лесами, залитая солнцем, напоенная запахом апельсинов Ла-Гуайра, – город с непривычным и романтическим именем.

Когда человеку двадцать лет и он стоит на палубе брига, идущего в Венесуэлу, он склонен забыть и свою болезнь, и то, что ради покупки шерстяного одеяла пришлось продать последний пиджак, и то, что будущее темно и тревожно. Ветер был попутный, далекий берег чуть виднелся с левого борта.

– Генрих Шлиман, каютный юнга, бриг «Доротея», рейс Гамбург – Ла-Гуайра, капитан Симонсен, груз – железные изделия, пассажиров трое, команды девять человек, оверштаг, бомбрамсель, камбуз! (Последние три слова – морские термины. Оверштаг – поворот против ветра, бомбрамсель – верхний парус, камбуз – корабельная кухня) – отрапортовал самому себе Генрих и пошел вниз.

Ветер недолго был попутным. На траверсе Гельголанда с запада налетел ураган. «Доротея» маневрировала, ложилась в дрейф, снова поднимала паруса – не помогало ничто. Ветер трое суток швырял судно по волнам.

Генрих забыл о своих романтических восторгах. Его непрерывно мучила морская болезнь. За эти три дня он лишь однажды, завернувшись в одеяло, выбежал на палубу. Ледяной ветер выл в вантах, облепленных снегом. Судовой колокол, раскачиваясь от ветра, непрерывно звонил. Остервенело ругался боцман, матросы с посиневшими лицами, пригнувшись, пробегали по палубе. Генрих вернулся в каюту, где, дрожа от страха, сидели пассажиры. Он разделся, привязал себя ремнем к койке и взял в руки книгу.

Он проснулся от крика. В каюту ворвался капитан:

– Наскочили на камни! Все наверх!

И сразу – толчок. Из иллюминаторов вылетели стекла. Хлынула вода. Генрих вскочил, сорвав ремень. Одеваться было поздно. В одном белье вскарабкался он на палубу по лесенке, вдруг ставшей отвесной. Волна швырнула его с правого борта к левому. Он успел уцепиться за снасти. Ему было страшно, он хотел жить. Но способности наблюдать он не утратил. Его насмешливый глаз отметил, как один из пассажиров, очевидно католик, истошно призывал на помощь деву Марию и всех святых.

«Но ни Мария, ни ее сын не появлялись, а опасность росла с каждой минутой», – иронизировал Шлиман через несколько дней в письме к Дютц.