Шлиман. Как я нашел золото Трои

Закончив письмо к сестрам, Шлиман кратко сообщает Вендту, что, к сожалению, из затеи с Ла-Гуайрой ничего пока не выйдет. Он намерен найти работу в Амстердаме, прожить в Голландии шесть лет, чтобы приобрести необходимые знания и кое-какие деньги, а затем через Яву отправиться в Японию. Почему он пишет именно о Японии, он не знает и сам, может быть, потому, что это самое экзотическое, что приходит ему в голову. Одно он знает твердо: ему с его жаждой деятельности скоро станет тесно в Европе.

Однако опять не все идет так, как он задумал.

Теперь ветер стал дуть с юга, и маленькое суденышко три дня ползет до Амстердама. Переезд превращается в муку: хотя на Тесселе потерпевшему кораблекрушение и подарили старые штаны, лишнего сюртука ни у кого не нашлось, а пробыть в середине декабря три дня на Зюдерзее без сюртука — дело не шуточное!

В Амстердаме он прежде всего идет к мекленбургскому консулу. Там его ждет небольшой приятный сюрприз: в письме консулов с Тесселя, которое он доставил, находится несколько гульденов, часть суммы, собранной жителями острова в помощь пострадавшим. Сюда еще прибавляется гульден, который Шлиман, ожидая отправки, собрал, прося милостыню, в Эикхёйзене. Теперь еще господин Квак дарит ему целых два гульдена и вполне еще приличный сюртук. Где Шлиману найти работу, консул тоже не знает, он может только порекомендовать ему очень дешевую, но хорошую гостиницу госпожи Граальман.

Дни летят так же быстро, как тают деньги. Служащие вербовочного бюро, набирающие солдат для колониальных войск, только смеются, когда тощий юнец предлагает им свои услуги. На уморительной мешанине из нижненемецких и голландских слов он им отчаянно доказывает, что здоров, совершенно здоров. Осенью он носил еще по две пары шерстяного белья, а поверх телогрейку и все же день и ночь кашлял и харкал кровью. А теперь, после водного лечения, купаний и кораблекрушения, он обладает на редкость крепким здоровьем! Но они смеются, дают ему согреться чашечкой чаю и выпроваживают за дверь, на декабрьский холод.

Деньги тают так же быстро, как летят дни. Завтра опять Рождество. В прошлом году он еще сидел у елки с Хюкштедтом и старой госпожой Хольц. А что он будет делать в это Рождество? Стоять на улице и просить у прохожих милостыню? Нет, только не это! То, что единственный раз было в Энкхёйзене, не должно повториться никогда в жизни. Но что же делать? Даже госпожа Граальман при всем своем радушии и доброжелательстве уже бросает на него весьма критические взгляды, когда он после тщетных поисков работы устало взбирается по крутой лестнице в свою каморку на чердаке.

С первого же дня пребывания в Амстердаме он отказался от обедов, с воскресенья — и от ужинов. За комнату, слава богу, уплачено до следующей недели. Долго ли он протянет, если будет съедать за день лишь черствую булочку и выпивать чашку чаю? Сегодня, во всяком случае, уже четвертый день, и чувствует он себя, в сущности, вполне хорошо. У него странное ощущение, будто ему стоит лишь раскинуть руки, чтобы полететь, а мысли такие ясные и четкие, как никогда прежде.

Вода в канале замерзла лишь по краям, она течёт черная, как расплавленная смола. Завтра ее совсем затянет льдом: ночь обещает быть очень морозной. Хорошо, если бы она была уже позади. Не потому, чтобы быстрее наступило Рождество, а потому, что в его каморке замерзает даже вода для умывания. Да и перина очень жидкая. А какой замечательной была его постель на мансарде в Анкерсхагене! Тихо потрескивала печка, и даже воробьям, прятавшимся в плюще с наружной стороны дома, было тепло.

Но еще чудесней было, когда он болел. Можно было делать все, что хотелось, рассматривать книги с картинками, вырезать фигурки из старых журналов. Мать приносила дольки яблока, посыпанные сахаром, а если у него был жар, то ему разрешалось класть под горящую щеку бирюзовый шелковый платок матери. Как хорошо болеть, когда рядом мама! Если бы опять заболеть, выкинуть из головы все заботы и не думать, а только лежать и болеть.

— Добрый день, сударыня, — бормочет он и хочет побыстрей проскользнуть мимо хозяйки, которая сидит рядом с лестницей за сверкающей стойкой.

— Добрый вечер! — бросает она и поднимает глаза от толстой конторской книги. — Что с вами? На кого вы похожи? Боже мой, вы ведь совсем замерзли без пальто, в одном тонком сюртуке. Уж не больны ли вы?

«Болен… Опять все то же».

— Болен? Не знаю.

— Идите-ка сперва на минутку к печке и отогрейтесь. Вот, захватите с собой, — она наливает ему рюмку джина. — Старое можжевеловое — все еще лучшее из лекарств!

Он берет рюмку, пьет, горло и желудок обжигает так, словно он проглотил расплавленное железо.

— Подойдите, возьмите еще одну, ведь там, где одна, там и другая.

Шлиман, пересекая комнату, идет к хозяйке, в голове от крепкого напитка легкий приятный туман. «Хорошо бы заболеть, — преследует его навязчивая мысль, — ну, а если не заболеть, то хотя бы представиться больным». Негромкий стон срывается с его уст, и он падает на пол, но так, что рюмка остается целой.