Шмагия

Ругался униформист по-тугрийски: эти кочевники испокон слыли виртуозами брани. Гоня китовраса круг за кругом, он не переставал охаживать Гриню кулаком по затылку. А едва проклятый пьяница изгибался, пытаясь отбиваться от всадника руками, дядька умело тыкал растопыренными пальцами в плечевой сустав. Мускулюс впервые видел такой удар. Судя по Грине, шутка получалась болезненной — могучие лапы китовраса повисали плетьми, не дотянувшись до униформиста. Петь «скакун» бросил, вопя благим матом. Идиот-свирельщик зачем-то — наверное, ошалев с перепугу — взбил пеной «Танец гадких утят», квартет подхватил сбивчивый ритм, и в бурном море публики, маслом на волны, пролился смех. Поначалу слабый, робкий, потерянный в нервном гаме, смех рос, ширился, креп исполином, подчиняя и успокаивая.

— Биераз! Ынгыргын ю! Й-ю!

Наконец китоврас сдался: упав на колени, он втянул многострадальный затылок в еще более пострадавшие плечи и разрыдался.

Первой, кто кинулся утешать Гриню, была лилипутка Зизи.

— Маленький! Ну маленький! Хватит, все хорошо… — И к униформисту: — Зверь! Вы убили его! Вы убили его вашим ужасным кулаком! Вас казнить мало!

Униформист, мрачный как ночь, слушал лилипутку и держался за сердце. Возраст…

— Лучший наездник эскадрона, — хрипнул ланд-майор Намюр, стоя рядом с Мускулюсом. Ландверьер тоже держался за сердце; вид у «старины Эрнеста» был не ахти. — Рустам Клещ, хорунжий в отставке. Тугриец по отцу. Мы служили с ним в Вернскую кампанию. Вот где довелось свидеться…

Игла вонзилась в висок малефика. Мягкая, нежная игла, словно кто-то вводил в мозг еловую хвоинку. Вздрогнув, он обернулся, зашарил взглядом по верхам галерки, не сразу сообразив открыть «вороний баньши». Третий глаз впился ножом в алые сполохи возбуждения, горящие над зрителями, в багрец страха, тепло-синюю волну хохота, облегчения… Прошел насквозь. Иголка ели щекоталась в сознании, ведя и направляя. Примерно в том месте, где должен был сидеть Янош, аура шапито проваливалась в лесную чащу. Андреа никогда не видел Ежовой Варежки, но сразу поверил: это она, та самая поляна. Возле кустов ежевельника, пристально глядя на арену, стояла девочка в желтом платьице. Личико куклы; старый лак треснул морщинками. Дитя до крови кусало губы, лоб ребенка шел взрослыми, злыми складками. Гибкие пальчики от возбуждения трепали кустарник, будто шерсть пса, и шипы с хрустом обламывались, цепляясь за нежную кожу.

А на манеже утешала китовраса Гриню лилипутка Зизи.

Малефик знал, что, кроме него, больше никто не видит Лесное Дитя. Морок плохо дается в руки, если не предназначался для обычного зрения. Поэтому вряд ли случайный зритель изумился бы внешнему сходству этих двоих: девочки из Филькиного бора и гуттаперчевой лилипутки из «Цирка Уродов».

За этой правдой Андреа Мускулюс шел на представление. Эту правду держал сейчас за горло. И понятия не имел, что с этой правдой, дери ее Частый Гребень, делать.

Слишком много совпадений. Слишком много.

В самый раз — для авантюрьетты Этьена Скорописца.

И непомерно — для приезда в Ятрицу скромного колдуна.

Уже на улице он сообразил, что Янош на галерке отсутствовал. Побежал спасать акробатку? Поддался общей панике? Будем надеяться, парня не затопчут в свалке…

— Давайте я вас провожу, — вывернулся от входа бдительный Намюр.

— Боитесь, что заблужусь?

— Нет. Просто домой идти не хочу. Племянника с друзьями отправил, а сам лучше прогуляюсь. Старею я, мастер колдун. Вот такие черствые пироги…

Мускулюс кивнул: пошли, мол.

А у служебного входа шпрехшталмейстер бил морду виноватому служителю. Долго, со вкусом, изживая накопленный ужас. Потому что гаденыш не мог объяснить, откуда в ведре с водой, стоявшем у выхода на манеж, оказалась чистая как слеза сливовица.

* * *

На дне лиловой чаши неба одна за другой проступали веселые конопушки звезд. Мать-ночь, одолевая робкое сопротивление, смывала грязь со щек любимого дитяти. Открывались все новые сияющие россыпи; горсть искорок сорвалась вниз. Капли? Слезы? Камешки под ногой Вечного Странника?…

— Я хотел бы, сударь офицер, прояснить сложившуюся ситуацию. Поэтому сразу уведомляю: дочь счастливого архивариуса Гонзалки вернулась домой сама. Без малейшего моего участия. Все, что я знаю, — с девочкой не случилось ничего дурного. Скорее даже наоборот. Если вам после этого угодно продолжить молиться на меня — извольте.

Ланд-майор хотел что-то сказать и открыл было рот, но передумал. Закрыл рот обратно, сделавшись похожим на сома, поперхнувшегося жабой. С минуту шел молча. Лишь каблуки сапог отбивали четкий ритм по брусчатке мостовой. Звезды в небе застыли шеренгами, норовя вытянуться во фрунт.

Наконец сом судорожно дернул кадыком:

— Я вам не верю.

— Сколько угодно.

— В любом случае я не стану об этом распространяться.