«Шоа» во Львове

Львовский люмпен не чувствовал себя свободно и уютно в упорядоченной, плотной застройке города, он норовил гнездиться на окраинах. Из своих невзрачных халуп, из извилистых переулков Клепарова, Замарстынова и других предместий банды погромщиков пошли в июле в среднюю часть города. На разбой их гнало постоянная тяга поживиться за счет чужого имущества, а не антисемитская идеология. Появился случай безнаказанно грабить, они и торопились им воспользоваться.

Каким-то только им известным способом жители-евреи нашего дома узнали, что после обеда можно ожидать погром. Блязер тут же созвал оперативное совещание. Большинство склонялось к мысли дать накипи отпор. И мой отец, и Николай Щур были солидарны с такой постановкой вопроса. Владек Желязны тогда из дома куда-то исчез. Предполагали, что он с уголовными дружками берет участие в этом позорном деле. В конце совещания слово взял самый молодой участник совещания — Ицик Ребиш. Он полагал, что когда люди станут защищаться, то бандиты пожалуются немцам, мол, проклятые евреи на них нападают. А немцы, скорее всего, применят огнестрельное оружие. Поэтому оборона, к которой призывал Блязер, может привести к непрогнозируемым трагическим последствиям. Аргументы Ицика оказали на присутствующих гнетущее впечатление. В результате на нерешительной, малодушной ноте закончилось это последнее, как оказалось, общее совещание. Больше им не судилось собраться вместе, чтобы сообща решать какие-то общие вопросы.

В ожидании погрома жители дома, естественно, нервничали, но паники не ощущалось. Только Йосале жалобно сказал мне, что боится, потому что громилы станут резать серпами, колоть вилами и рубить топорами. Я пообещал не бросать его в беде. Впечатлительный Йосале находился под влиянием рассказов сестры про страшные вилы и серпы. В теплые дождевые дни, когда детвора нашего дома устраивалась, словно воробьи, каком-нибудь в укромном местечке, Туська, средняя дочь портного Валаха, драматическим голосом любила рассказывать нам ужасные сказочные истории. В них фигурировали лихие грабители с вилами, серпами и топорами, которые нападают на добрых людей.

Для старшего поколения львовян реальные погромщики, которых они видели, не были похожи на сказочных злодеев с сельскохозяйственным инвентарем. В ноябре 1918 года городская накипь и специально выпущенные из тюрьмы уголовные преступники учинили во Львове кровавый погром. Это была инспирированная эндеками расправа за лояльное отношение евреев к Западноукраинской Народной Республике. Тогда было убито свыше 100 «еврейских предателей». К слову, проявления антисемитского натравливания со стороны польской национал-демократической партии (эндеки) наблюдались в предвоенном Львове постоянно. Был известен их наполовину шуточный призыв: «Бей жида, любись с жидовками!».

Северные районы Львова условно считались еврейскими. Однако ни один дом не был заселен только одними еврейскими семьями — все дома в той или иной мере были смешанными. Погромщикам необходимо было четко знать, какая квартира еврейская, а какая нет. Львовская накипь с этой проблемой справлялась с удивительной легкостью. Они знали: как стрелка компаса постоянно показывает на север, так наличие мезузы безошибочно указывает, что квартира принадлежит евреям. Мезуза — медный футлярчик с мизинец длиной и с мизинец толщиной. Прибивали его наискосок (один конец в сторону дома, второй — во внешний мир) на высоте человеческого роста к правому косяку двери. В футлярчик помещался свернутый стих из Святого Писания, каллиграфически написанный на пергаменте согласно правил. Служила мезуза домашним оберегом. Выходя или входя в жилище, набожный еврей, имитируя поцелуй, прикладывал два пальца к губам, а затем к медному футлярчику. В нашем квартале все еврейские жилища имели на косяках прибитые мезузы, и погромщики, зная это, ориентировались именно на медные футлярчики.

Получилось так, что все куда-то разошлись, а мы с Йосале сидели вдвоем в квартире Валахов и играли в шашки, когда тихонько, воровским шагом в комнату проникло два чужих человека. Я взял перепуганного Йосале за руку, а сам начал внимательно следить за ними. Они не имели ни топоров, ни острых вил и ничем не отличались от тех пьяниц, которых мы часто видели под дверьми кабака на Яновской. Только на рукавах их мятых, заеложеных пиджаков виднелись сине-желтые повязки. Во Львове война породила моду на нарукавные повязки, которые называли «опаски». Изменчивая мода показывала не столько привязанность носителей «опасок», как их политическую коньюктуру. В разные времена, при разных властях, популярными были различные цвета: бело-красные, красные, красно-бело-черные, бело-черные, бело-синие. В июле 1941 года на улицах господствовали сине-желтые краски. Для погромщиков, которые нацепили на себя сине-желтые повязки, они служили политическим камуфляжем, а не национальным признаком.