Шофферы или Оржерская шайка

Убежав в бунтовавшиеся провинции, Бо Франсуа продолжал там вести свою преступную и бродяжническую жизнь, пока провинции эти не были усмирены и приведены в повиновение закону. Преследуемый везде, один и без средств, атаман Оржерской шайки непременно скоро попался бы, если бы случайно не встретил в одном из захолустьев Нижней Бретани своего бывшего товарища Баптиста хирурга. Несмотря на их прежние ссоры, они не замедлили сойтись, чтобы вместе бороться с опасностями. Баптист знал из газет, публиковавших тогда исход оржерского процесса, что против него не было серьезных обвинений и что в случае если бы и попался, то поплатился бы лишь заточением более или менее продолжительным. Эта перспектива не очень пугала его, впрочем, он рассчитывал на свой ум и ловкость перерядиться, чтобы провести любого полицейского агента. Но положение Бо Франсуа, приобретшего себе огромную известность, было совсем другое: с его побега из Шартрской тюрьмы его приметы были разосланы по всей Франции. Бо Франсуа, атамана Оржерской шайки, легко было отличить по его высокому росту, по его красивому лицу, заслужившему ему это название. Первый жандарм, которому он попался бы на глаза, мог бы тотчас же узнать его. Ввиду всех этих опасностей Бо Франсуа, не колеблясь, принял предложение Баптиста, как единственное к его спасению, и выжег себе лицо кислотой, что и было причиной тех ужасных ран, о которых мы говорили.

С этого времени Баптист с Франсуа не расставались уже более, путешествуя везде в качестве известных шарлатанов, только тщательно избегая те провинции, где бывали прежде; но случайностями бродячей жизни они были заведены, сами того не зная, к Рамсейнской ферме, обладателем которой оказался Ладранж. Баптист сознавался, что искусство его не всегда удовлетворяло их самые необходимые потребности, это он со всей своей напыщенностью приписывал глупости и невежеству людской породы. Но он умалчивал о той системе развращения, которой он методически следовал в отношении своего бывшего начальника, сделавшегося его слугой. Может быть, шарлатану хотелось отомстить за все унижения в былые времена, может, он сам боялся такой силы этого убийцы, сделавшегося теперь его постоянным товарищем и слугой. Что бы там не было, но он решился постепенно ослаблять его недостаточной пищей, одурять его крепкими напитками, наконец, чтобы уничтожить в нем всю физическую и нравственную силу, пробуя над ним все приготовляемые лекарства; он окончательно покорил его себе свирепостью, и мы видели, до какой степени все это удалось ему. Конечно, не без борьбы Бо Франсуа пал до такого расслабления, до этого скотства: в первое время он несколько раз порывался отравить своего хозяина и невзначай исподтишка всадить ему нож в бок; но Баптист, всегда настороже, ловко избавлялся всякий раз от этих покушений, и только ненависть его к своей жертве делалась оттого еще жестче.

Даниэль хорошо понимал, какая страшная драма разыгрывалась в продолжение десяти лет между этими двумя чудовищами, и с невыразимым отвращением обратился к Баптисту.

– По какому праву, негодяй, приняли вы на себя ужасную должность палача своего товарища?

– Если я и был палачом, – мрачно ответил шарлатан, – то разве вы думаете, что он не был моим? Разве пристало вам, честным людям, упрекать меня за жестокость в отношении атамана Оржерской шайки? Я думал напротив, что заслуживаю общую благодарность, мстя ему за всех вас.

Он подошел к больному, взял его пульс и сосчитал биения.

– Настает конец! – проговорил он. – Через несколько минут его уже не будет!

– Не послать ли за деревенским священником! – спросил взволнованно Ладранж. – Может, он и успел бы.

– Дурак испустит последний вздох до прихода священника, – ответил Баптист.

– В таком случае, Франсуа, – начал торжественным голосом Даниэль, подходя к умирающему, – если вы еще в памяти и в состоянии понимать, выслушайте меня: вы сейчас предстанете к Господу отдать отчет в своих преступлениях; не найдете ли вы в себе, в эту торжественную минуту, слова раскаяния?

Умственные способности Бо Франсуа как будто ожили, губы его зашевелились, но Даниэль, наклонясь к самому лицу, ничего не мог разобрать из произносимых им бессвязных слов. Наконец, умирающий явственно проговорил:

– Оставьте меня! Все муки ада в будущей жизни не могут быть ужаснее здешней. Оставьте меня: нет раскаянья, нет прощения! я слишком виноват… я убил отца, я убил своего сына… пусть черт принимает мою душу! желал бы я…

Остальное опять, слившись с новыми проклятиями, сделалось непонятно.

– Вся беда, – продолжал он шепотом, – произошла от этого отца и этой матери, бросивших меня с самого моего рождения. Стыд и проклятие! Чтоб ад…

Он глубоко вздохнул и остался неподвижен с открытым ртом, не докончив своего проклятия.

– Умер, – сказал командор после минуты молчания.

– Смертью мудреца, – докончил, засмеясь, Баптист. -Умер как Сократ вследствие выпитой цикуты!