Шок и трепет. Война в Ираке

На одеялах выносят окровавленные тела раненных журналистов. Тарас еще жив. Его отвозят в больницу. Рядом со мной какой-то наш журналист уже разложил спутниковую антенну и напряженно говорит кому-то в трубку: «Ну пожалуйста, не плачь, а то я сам сейчас заплачу. Все хорошо. Мы живы и невредимы».

В эту минуту сотни журналистов разделились на тех, кто звонит в агентства и передает трагические новости, и тех, кто звонит домой, чтобы успеть предупредить домашних, что они живы, до того, как те услышат эти новости.

Я звоню в «Новую газету» и делаю последние правки в статью. Затем в «Эхо Москвы» и в живом эфире рассказываю последние новости. В конце эфира ведущий зачем-то спрашивает у меня: «Вам страшно?» Я зачем-то отвечаю: «Очень страшно».

По спутниковому телефону американское командование связалось через прикомандированного к частям журналиста и передало просьбу журналистам вывесить на балконах гостиницы белые флаги — простыни.

Все журналисты немного истерично обсуждают между собой, что делать и как быть, что может обозначать этот обстрел. Лихие, недавно приехавшие ребята с одного центрального телеканала, с большим боевым опытом и все в татуировках, решают срочно ехать в посольство и воспользоваться его бомбоубежищем. Я только могу позавидовать их героизму. Ехать через весь раздираемый боями город, на другую сторону Тигра, для того чтобы спрятаться там в бомбоубежище.

Это, конечно, эмоциональный, панический шаг. На войне нельзя поддаваться эмоциям, особенно паническим. Паника превращает тебя в мишень. Как волки и дикие звери в лесу чувствуют панику заблудившегося человека, так и на войне бомбы и пули чувствуют твою панику и находят тебя. Это мое глубокое убеждение.

На войне нельзя дергаться. На войне лучше сидеть, чем стоять, и лучше идти, чем бежать. Война не любит резких движений, но не любит и долгой статики. Нельзя непростительно долго находиться в одном месте, особенно если это место на виду. Тарас два часа стоял на балконе с камерой, направленной на мост, с которого палил по сторонам американский танк. Американцы утверждают, что приняли его за снайпера. Но на десятках других балконов тоже стояли такие же операторы. Судьба отвела роль «снайпера» Тарасу.

Возвращается Джером, друг Тараса, фотограф АП. Он возил его в больницу. Джером рыдает. Тарас умер у него на руках. Журналисты уже привыкли видеть вокруг смерть. Но смерть коллеги, которого убили в гостинице, где мы живем, это нечто иное. Каждый видит себя на его месте. Люди потрясены, и они пока не спешат возвращаться в гостиницу, где уже поселилась смерть. В холлах и коридорах еще час назад переполненного отеля пусто, темно и холодно, как в морге.

Юра и я поднимаемся к себе в номер (мы решили жить, т. е. спать в одном номере на 10-м этаже, пока не кончится штурм) и привязываем одну из простыней за перила балкона, чтобы показать, что мы не снайперы, а мирные журналисты.

Последний раз неделю назад Юра столкнулся с Тарасом в пресс-центре. «Юра, ты еще живой, старина?» — пошутил тогда Тарас.

Мы с Юрой стоим на балконе, с которого «белым флагом струится простыня», и допиваем последнюю бутылку виски. С завтрашнего дня будем «воевать» трезвыми. В городе уже не купишь — все лавки давно закрыты.

Ваня Коновалов из ТВС со своими ребятами недавно переехали из совершенно разбитого «Эль-Мансура», где они пережили все самые страшные бомбардировки и где не осталось ни одного целого стекла. Но и тут они поселились на 14-м этаже. Снаряд попал в соседний номер. Опять повезло.

Я восхищаюсь смелостью Вани и его ребят. Вообще российские телевизионщики вели себя достойно. Мне приятно было работать рядом с такими ребятами, как Саша Минаков, Рома Бабаян, Женя Эрлих, Сережа Холошевский и Антон Степаненко. Я не знаю, что они там передавали, какую картинку, но вели себя профессионально, достойно и смело.

Но самый бесстрашный журналист — это Юра Козырев. Он никогда ничего не боится (в его «цифровой» организм, наверное, просто не заложена эта программа) и всегда втягивает меня в самые ужасные ситуации.

Больше всех боялся я сам и в конце концов понял, что я наслаждаюсь своим страхом, получаю от него мазохистское наслаждение. Когда я понял это и мне стало стыдно, я перестал бояться и сразу ощутил пустоту и усталость, которые всегда приходят туда, где кончается адреналин. Мой запас адреналина кончился сегодня с расстрелом Тараса.

Но надо еще немного продержаться. Еще не факт, что война кончается сегодня. Еще не факт.

Из гостиницы сбежали все гэбэшники, все майндеры и стукачи. Американцы вот-вот будут здесь. С улиц даже на нашем берегу исчезли все военные и солдаты партии.

Возле мечети в районе Кадамия из укрытия торчит пулемет с полным боезапасом, а рядом никого нет. А ведь здесь была самая большая застава партийцев. Они все исчезли. Я чувствую страшное напряжение у Ахмеда, но мы продолжаем ехать по городу. Где-то недалеко падает бомба. Где-то стреляют, но мы не видим где. Мы уже не видим ни одного солдата.