Шоколад

Колокольный звон глухо разбивается о беленые стены жилых домов и магазинов. Резонируют даже булыжники мостовой, гудят монотонно под подошвами моих ботинок. Нарсисс принес r атеаих — скрещенные веточки, которые я раздам прихожанам в конце богослужения. Они их будут хранить всю Страстную неделю — кто на груди, кто на каминных полках, кто у кровати. Тебе, pere, я тоже принесу веточку. И свечу зажгу у твоей кровати. Не вижу причин лишать тебя праздника. Медсестры и сиделки смотрят на меня с плохо скрываемой иронией. Только страх и уважение к моей сутане удерживают их от открытого зубоскальства. Их нарумяненные кукольные лица едва не лопаются от затаенного смеха, их девчачьи голоса то и дело взмывают в коридоре, но из-за удаленности и больничной акустики я с трудом разбираю слова: Думает, он его слышит… о да… думает, он очнется… нет, в самом деле?.. ну и ну!.. беседует с ним… я как-то слышала… молился… хихихихихи! Их писклявый смех скачет по плитам, словно рассыпанные бусинки.

Разумеется, мне в лицо они смеяться не рискуют. На них кипенно-белые халаты, волосы убраны под накрахмаленные шапочки, глаза опущены. Обращаются ко мне с вышколенной почтительностью — от, топ pere; поп, топ pere, — а в душе забавляются. Мои прихожане такие же лицемеры — бросают на меня дерзкие взгляды во время богослужения, а после с неприличной поспешностью устремляются в шоколадную. Но сегодня они дисциплинированны как никогда. Приветствуют меня уважительно, почти со страхом. Нарсисс извиняется за то, что его r атеаих — не настоящая верба, а скрученные и сплетенные под вербу веточки можжевельника.

— Это растение не нашей полосы, pere, — объясняет он хриплым голосом. — Оно у нас плохо приживается. Не выдерживает морозов.

Я по-отечески хлопаю его по плечу.

— Не тревожься, топ fils. — Заблудшие овечки возвращаются в лоно церкви, и оттого я сегодня милостив, благодушен и снисходителен. — Не волнуйся.

Каролина Клэрмон — она в перчатках — зажала мою ладонь в своих руках.

— Восхитительная проповедь, — восхищается она. — Чудесная.

Жорж поддакивает жене. Люк, угрюмый и замкнутый, стоит рядом с матерью. За ним — чета Дру с сыном. Тот в своей матроске прямо сущий ангел — застенчивый, стыдливый. Среди прихожан, покидающих церковь, я почему-то не вижу Муската, но, думаю, он где-то в толпе.

Каролина Клэрмон одарила меня лукавой улыбкой.

— Все идет так, как мы и задумали, — с удовлетворением докладывает она. — Мы собрали более ста подписей против этого…

— Праздника шоколада, — перебиваю я ее тихим недовольным голосом. Здесь слишком многолюдно, чтобы обсуждать столь щепетильные вопросы. Она не поняла намека.

— Ну конечно! — возбужденно восклицает она. — Мы распространили двести листовок. Собрали подписи у половины населения Ланскне. Обошли все дома… — она запнулась и, желая быть принципиальной, поправилась: — …Ну, почти все. — И, ухмыльнувшись, добавила: — За некоторым очевидным исключением.

— Ясно, — ледяным тоном отвечаю я. — Давайте все же обсудим это как-нибудь в другой раз.

Наконец-то она заметила мое недовольство. Покраснела.

— Разумеется, pere.

Она, безусловно, права. Их агитация принесла свои плоды. Последние несколько дней покупатели в шоколадной — редкость. В конце концов, в таком маленьком городке, как Ланскне, неодобрение городского совета, равно как и молчаливое порицание церкви, — далеко не пустяки. Покупать, шиковать, объедаться под пристальным оком осуждающих авторитетов… Нужно иметь гораздо больше мужества, обладать более мощным бунтарским духом, чтобы открыто бросить вызов обществу. Роше переоценила наш народ. В конце концов, сколько она здесь живет? Заблудшая овца всегда возвращается в стадо, pere. Повинуясь инстинкту. Она в их жизни минутное развлечение, не более того. В конечном итоге они неизменно возвращаются к привычному существованию. Я не обманываюсь на их счет. Ими движут не искреннее раскаяние или духовность — овцы не рассуждают, — а заложенные в них с пеленок здоровые инстинкты. Где бы они ни блуждали умами, ноги сами несут их домой. И сегодня я испытываю прилив безграничной любви к ним, к моей пастве, к моим несмышленым детям. Я хочу пожимать им руки, касаться их теплой глупой плоти, упиваться их благоговением и доверием.

Я ведь об этом и молился, pere^ И менно этот урок мне суждено было познать? И вновь я взглядом ищу в толпе Муската. Он всегда ходит в церковь по воскресеньям, а сегодня воскресенье особенное, он не мог пропустить… Однако толпа редеет, а я по-прежнему его не вижу. Не было его и во время причастия. Не мог же он уйти, не обменявшись со мной парой слов. Наверно, ждет меня внутри, убеждаю я себя. Он очень расстроен из-за жены. Возможно, нуждается в новых наставлениях.