Шоколадная медаль

Буквально силой заталкивая старика в кабину, Олегов не забывал оглядываться по сторонам.

— Теперь порядок… На, одень! — Олегов протянул старику свой выцветший на солнце чепчик, тот послушно нахлобучил его на седую голову.

Он вел машину в сторону Хар-Ханы, на другой конец города, ехали они молча, каждый что-то хотел спросить, но не решался. На полпути, проезжая через огромный, на несколько километров пустырь, Олегов свернул с дороги, отъехал метров на пятьсот и остановился.

Городской шум доносился до них глухо, Олегов слышал стук своего сердца и свист крыльев вентилятора двигателя, который никак не мог остановиться.

— Ладно, старик, рассказывай, кто ты, как в Кабуле оказался, — грубовато, чтобы не показывать жалость к этому дрожащему старику, спросил Олегов.

— Вы не из НКВД? — с надеждой спросил старик.

— Нет, я просто офицер, старший лейтенант воздушно-десантных войск.

— Поручик, стало быть. Я тоже был поручик, — прошепелявил старик, у него спереди явно не хватало зубов.

— Поручик?! Да сколько ж тебе лет? Я думал, все уже вымерли.

— И я скоро…

— Ладно, старик, у меня мало времени, рассказывай все по порядку. Когда из России бежал?

— Не бежал, а отступил в составе вверенного мне взвода, — с обидой прошепелявил старик, — В мае двадцать первого года…

— Так сколько тебе лет?!

— Я уже давно не считаю, зажился, забыл про меня наш Господь…

— Кончай ты эту песню, — грубовато прервал его Олегов, — рассказывай.

— …Моя фамилия была Колосовский, кто были мои, я вам говорить не буду, для вас это будет лишь пустой звук. Год прослужил в Семеновском полку, меня взяли в Генштаб, я с училища проявил недурные способности в тактическом искусстве. В Генштабе мне пришлось точить карандаши таким старым пердунам, как я сейчас, и поливать цветы на окне, мой начальник отделения весь день только и делал, что кактусы свои холил, у него коллекция в кабинете была…

— Дальше, дальше…

— А дальше была революция, она меня застала в Самарканде, куда меня заслали, когда я случайно чернила вылил на какой-то колючий хвост редкой породы. Вы наступали, мы — отступали — и вот я здесь. Какой сейчас год? А, впрочем, не важно, мне уже все равно…

— А Гаури, кто ее родители?

Старик снова испуганно задрожал, схватил костлявой рукой за плечо.

— Господи, откуда вы ее знаете? Вы ей не причините зла?

— Старик, я ее видел всего один раз, у одного индуса…

— Вы вхожи в дом этого человека?! — недоверчиво спросил старик.

— Рассказывать будете? А то высажу здесь…

— Ее мать умерла при родах в Пешеваре, мы там жили одно время. Мечтала стать актрисой, но не судьба… А отец, мой сын, был военный летчик, разбился на вашем самолете…

— Старик, ты ничего не путаешь? Где он служил, какой стране?

— Я же сказал, в Пакистане, — прошепелявил старик.

— На нашем самолете?

— Да! Он назывался МИГ и еще какая-то цифра, я забыл.

— В Пакистане? Там никогда не было наших самолетов!

— Были, — упорно возразил старик, — я же помню. В День Республики, в марте шестьдесят шестого года на военном параде мой сын летел на МИГе, а по площади шли ваши танки. Я даже гордился, что это русская техника, хвастался, что я тоже русский… А через день самолет врезался в гору… С тех пор Гаури без отца, ей тогда был всего год…

Слезы текли по щекам старика, он не замечал их, погруженный в воспоминания. Олегову стало неловко, он почувствовал себя мучителем.

— А его мать… То есть, ваша жена?

Старик пожевал бороду, вытер мокрую щеку и ответил:

— Мы отступали пешком, у нее был тиф. Я оставил ее в маленьком грязном кишлаке, на краю пустыни. Отдал декханам все деньги, которые у меня были, просил выходить… Ее звали Варя. Варя умоляла не оставлять сына, взять с собой. Мы шли по пустыне, свою воду я отдавал ему, кормил только грязным изюмом, больше ничего не было. Мальчика выворачивало кровавым поносом, но я донес его до оазиса… Вот моя Варя…

Старик достал из глубины грязных серых одежд фланелевую тряпочку и, бережно развернув ее, достал золотой медальон без крышки.

— Крышечку пришлось продать, иначе бы мы умерли от голода.

Олегов бережно взял в руки медальон, женское лицо было трудно различимо, краски местами осыпались. Олегов вздохнул.

— И что, не пытался найти?

— В посольство меня даже не пустили. А потом даже приказали афганцам, чтобы мне запретили играть в хороших ресторанах…

— Это еще почему?

— Не только мне. За антисоветскую пропаганду, — важно прошепелявил старик.

— Ну, дед, ты даешь! В твоем возрасте как-то не солидно. А как же ты агитировал?

Старик откашлялся и неожиданно помолодевшим голосом запел:

— Конфетки- бараночки,

Словно лебеди-саночки…