Шоколадная ворона

Мы убрали кухню и разошлись по комнатам. То есть, разумеется, Манефа пошла в мою бывшую кровать, «обесчещенную» Львом Борисовичем, а я отправилась в комнату деда Леши и постелила себе на его раскладном диванчике. Но спать совсем расхотелось. Я накинула на себя халат, села за письменный стол и взялась наконец дочитать книжку итальянской журналистки. Ощущение тревоги и даже безысходности усиливалось от того, что все происходившее со мной в последнее время слишком хорошо вписывалось в картину, нарисованную госпожой Фаллачи. Закрыв книгу на последней странице, я вспомнила, что у меня еще есть критическая статья сластолюбивого журналиста Дубиса. Его творение укладывалось в разворот газеты, и, сделав над собой усилие, я прочитала и это. Честно говоря, я ожидала, что столкнусь с какой-нибудь невообразимой гадостью, но статья оказалась просто самодовольной чушью, написанной человеком, не имеющим собственных внятных мыслей и не владеющим искусством сложения слов в предложения. Даже злиться было не на что – несчастный блохастый Шарик тявкал с безопасного расстояния на некогда могучую умирающую львицу.

Камлание

Осознание того, что возле моего подъезда постоянно дежурит кто-то из братьев Учителя, было совершенно невыносимым. Но оспорить решение было невозможно. Еще и потому, что Батыя нигде не было. Как я поняла из скупых ответов неразговорчивых близнецов, Батый пренебрег своей подпиской и, рискуя быть арестованным, ездил по стране в поисках союзников, более-менее влиятельных людей, которым успел насолить Хаджи Мусаев.

На следующий день после разговора с Маней я снова приехала в больницу. Денилбека два дня как перевели в другую палату, этажом выше. Он уже открывал иногда глаза, но ничего не говорил. Я не знала, узнавал ли меня Данила. Мать всегда сидела рядом с сыном, мне казалось, что она вообще никогда не спала. Абдул-Хаким начал ходить на работу – семье требовались деньги. Мне с большим трудом удалось всучить какую-то небольшую сумму их матери. И то она приняла деньги только после того, как я согласилась считать их долгом.

В новой палате, кроме Денилбека, лежал еще старик, разбившийся тут же, на больничной лестнице. Дедок пришел навестить подругу жизни, поскользнувшуюся на льду и сломавшую шейку бедра. Единственное, что принес с собой, – бутылку дешевого портвейна, которую сам же и выпил под бабкины попреки, сидя возле ее одра. Из больницы он уже не вышел – описавшись, поскользнулся на верхней ступеньке и скатился кубарем до конца марша каменной лестницы. В падении он опрокинул двоих гастроэнтерологических больных и обрушил на себя тяжеленную доску «Врачи-герои». Дедок был мерзкий, но я всегда, когда это было необходимо, выносила из-под него судно и даже обмывала его. Честно говоря, я делала это не только потому, что было жаль старого алкаша, но и Денилбеку, и его матери – нам всем лучше было дышать нормальным свежим воздухом. Ухаживать подобным образом за Данилой его мать не позволяла. Я несколько раз спрашивала ее, вернулся ли муж и есть ли какие-нибудь сведения о нем, но женщина только качала головой.

Накануне визита в американское посольство я вдруг вспомнила о камлании в клубе работников коммунального хозяйства. Сама не знаю почему, но дата выступления потомственного сибирского шамана запечатлелась в моем мозгу, еще когда я ехала в метро вместе с юным скрипачом. А потом, когда о своей встрече с Балданом Соднамом мне рассказал инвалид-художник, я решила непременно посетить это любопытное мероприятие. По дороге из больницы я попросила своих защитников разрешить мне туда сходить. Посовещавшись между собой, они решили, что Тэрбиш пойдет со мной, а Энэбиш будет ждать нас на стоянке возле клуба. Скупой на слова Тэрбиш тем не менее сказал, что и ему будет любопытно посмотреть на бурятского шамана. Ведь буряты и монголы – по сути – один народ, и языки их тоже практически не отличаются друг от друга. Балдан Соднам, сказал Тэрбиш, означает Сила Света.

Зал был полон, нам достались билеты только в предпоследнем ряду. Из-за большого размера помещения мне было плохо видно лицо шамана. Балдан Соднам вышел на сцену и молча уселся на низенький деревянный табурет. Он был одет в причудливый пестрый наряд, отороченный кусками меха. На голове красовался громоздкий головной убор с многочисленными кисточками и перьями. Лоб его был полностью закрыт, а безбородое лицо казалось маской.

– Не похож, – тихо проговорил Тэрбиш. – Но не знаю... посмотрим.

На сцену вышла молодая женщина. Взяв в руки микрофон, она без всяких предисловий обратилась к залу. Голос у нее был жесткий, резкий и неприятный, а избыточно четкая дикция создавала ощущение, что мы все сидим в суде и слушаем выступление государственного обвинителя.

– Здравствуйте, мои дорогие!

Понятно, что для такой дамы «дорогих» вообще не существует.

– Вы все – очень счастливые люди. Вы сегодня здесь, в этом зале, – и это самое важное, что произошло в вашей жизни.

Ничего себе заявление!