Шолох: Тень разрастается

На душе стало привычно жутко из-за близости Пустоты. Я выдохнула и мысленно попросила: «Унни, дай мне провести этот эксперимент, пожалуйста».

Энергия заурчала, как сытая кошка и… осталась на страже.

«Унни!» — нахмурилась я.

В ответ лишь легкий плеск ручьев вселенной.

«Пожалуйста. Тебя ж спасаем, дурында. Разве хочешь быть съеденной какой-то там Пустотой, а?»

Подействовало. Энергия неохотно зашипела (будто ручьем в моем сердце плеснуло на жаркий камень) и отступила — не зря я полночи с ней тренировалась, общий язык искала!

Однако Пустота, завозившаяся было иголочками, так и не рискнула приблизиться…

— Вот прах, — выругалась я. — Не идет.

— А я вам что говорил! — Давьер почему-то обрадовался.

— Наверное, все равно остерегается, — предположила я.

— Или уже просто успела поделиться. Она же не амеба, чтобы делать это бесконечно. Должен быть какой-то предел.

Я хотела скорчить умную, сосредоточенную физиономию, но вместо этого зевнула, чуть не вывихнув челюсть.

— Деточка! — ахнула Пиония. — В твоих мешках под глазами можно детей прятать! Ну что ж ты так себя не жалеешь!

— Спасибо, госпожа Пиония, все нормально. Я не только себя, я и остальных не жалею… — вздохнула я. Давьер глубокомысленно поддакнул, видимо, все еще недовольный ранней побудкой. — Сколько, говорите, дней вы уже чувствуете беспричинную тоску?

— Три дня, милая.

— Многим за это время руки жали?

— Конечно, милая. Я, когда каждый стаканчик передаю, стараюсь чуть-чуть коснуться человека. Ободрить его, утешить, похвалить этим — кому что надо. Касания лечат, чтобы так не говорил мой дурашка-сынок, — она покачала головой из стороны в сторону, как кнасский болванчик.

Я вздохнула:

— Можно мы к вам еще раз вернемся сегодня? Уже втроем. Не надоедим?

— Что ты, душенька! Я вам всегда рада, жизнь мою скрашиваете, молодые да веселые! — она легонько шлепнула узорчатым полотенцем ослика. Ибо тот задремал и начал слегка подрагивать на всхрапах, что нарушало равновесие шаткой башни берестяных стаканов…

— Очень, очень молодые. Всего лишь несколько тыщ лет! — тихонько буркнул мне Давьер, отходя от телеги. Подлизывается.

Я изобразила, что это не смешно, и смерила его самым суровым своим взглядом.

* * *

Вот кого я люблю будить — так это Дахху. Потому что его не надо будить.

Когда к нему ни приди — свеж и бодр, как огурчик. Стучишь в дверь — и пятнадцати секунд не пройдет, как он откроет. Глаза круглые, добрые, голова, эдак, набок — само внимание. Возможно, за эти пятнадцать секунд он и успел вскочить, испугаться, привести себя в порядок и так далее. Возможно, сердце Смеющегося все еще колотится от немыслимой гонки за зубной щеткой, расческой и что там еще составляет утренний гардероб мужчин. Но перед тобой он является безупречно свеженьким. И это достойно восхищения.

Минут двадцать, правда, мы потратили на то, чтобы ввести его в курс дела. Снова рассказать о Каре. Поведать о нашем плане. Зато потом дружно двинулись на Морскую площадь, да еще с приятным приложением в виде коричных крендельков, выуженных Дахху из дальнего верхнего шкафа на кухне.

— Я там кое-то из сладостей прячу, специально от Кадии, — доверительно сообщил друг. — А то она выучила, что все вкусное хранится в угловом ящике. Но ведь иногда и гостей хочется чем-то угостить. А после ее налетов в пещере шаром покати.

Мы с Давьером глубокомысленно закивали. Что есть, то есть. Некоторыми аспектами Кад жутко напоминает саранчу…

* * *

Дахху применил «просвечивающее» лекарское заклятье, не отходя от кассы, то есть от чайной телеги, благоухающей свежими пионами и терпкими травяными отварами. Признаюсь, губы у меня тряслись, когда он это делал.

Мысль о том, что мы, возможно, заблуждаемся, и Пиония сейчас погибнет, стыдом расчеркивала сердце. Дахху тоже был бледным. Но старушка в голубом лекарском обруче лишь беззаботно обмахивалась розовым веером, терпеливо ожидая конца процедуры. Помню, была недавно такая модная выставка в дворцовой арт галерее: пасторальные картинки, к которым смелые художники прицепили чудищ в самых неожиданных местах. Пикник двух влюбленных — а под кустом скалится ойка. Мама целует дочку в лоб на пороге — а из декоративного прудика щерится аванк, похожий на помесь крокодила с бобром. Так и тут. Лапочка Пиония — и внезапно явленная внутри нее Пустота…

— Вот! — воскликнул Смеющийся.

Обруч затормозил на уровне груди, окрасился в багровый. Наши взорам снова явилась искра и черная клякса. От кляксы тянулись уже три нитки. Дахху резко свернул заклятье. Пиония, чуть слышно, выдохнула, но тут же расплылась в еще более широкой улыбке.

— Это хорошо, но чистота нашего эксперимента так и остается непознанной единицей, — Давьер сложил руки на груди. — Все-таки что это — лимит распространения или нежелание твари общаться? Хм…

— Хм… — отзеркалила его позу я. — Как же быть?

Это был риторический вопрос.

Клянусь.

Но Дахху решил иначе.

Друг метнул на меня быстрый взгляд искоса. Затем, цаплей скакнув вперед, перевесился над телегой и двумя руками схватил Пионию — почему-то за шею. Видимо, оттого, что руки лавочницы были заняты заварочным чайником.