Шолохов

Однако далее-то абзац именно о Мелехове. Твардовский провозгласил, кого в литературе считает своим союзником в пору после Сталина, которую нарекли «оттепелью». Из возможного множества он отметил одного лишь Шолохова! Написал: «Герою „Тихого Дона“ Григорию Мелехову его „заурядная“ казачья натура, чуждая всяких претензий на титаничность характера, не помешала стать в ряду мировых литературных образов». Твардовский не расстается и с добрыми оценками «Поднятой целины»: «И у шолоховского Давыдова, коммуниста из рабочих, опять же нет никаких черт исключительности. И тем не менее он благодаря правдивости, жизненности изображения приобретает куда более надежную долговечность, чем, скажем, Кирилл Ждаркин или позднейшие Кораблев, Морев и многие другие их сверстники в литературе с приданными им чертами „сильных личностей“». Отмечу: панферовские персонажи! Наверное, Твардовский знал, с каких давних лет — с 1934-го — тянется противничество Шолохова и Панферова.

Закончил тем, что ясно выразил: «Трагизм эпопей Шолохова противостоял идеологии культа личности».

Дополнение. Обязан отметить, что ни один антишолоховец не хочет — или не решается? — вспоминать проницательно верное понимание Твардовским творчества Шолохова. Не цитируют. Не комментируют. И все потому, что оценки одного великого творца не укладываются в прокрустово ложе однозначно-примитивного отношения к другому великому творцу.

Признания Александра Солженицына

Солженицын знает: Шолохов для газет-журналов никогда ничего о писателе-бунтаре Солженицыне не писал — ни похвального, ни осудительного. Но вовсе не потому, что нечего было сказать.

Шолохов знает: перо Солженицына — напротив — изрядно против него поработало. Однако началось все с восторженной телеграммы 1962 года в Вёшенскую. Продолжилось — недоброжелательностью — в «Архипелаге ГУЛАГ» и бесчисленными выпадами в очерках литературной жизни «Бодался теленок с дубом», а еще в статье-предисловии к одной постыдной книге, которая вся, от первой до последней строки, отдана теме, что «Тихий Дон» — это плагиаторский роман: «Стремя „Тихого Дона“. Загадки романа», автор — Д*.

Движение мысли-то каково — от объяснений в любви к осуждению гения. Отчего это? То явно каток времени не пощадил памяти Солженицына. Не зря родилось присловье: не то мудрено, что переговорено, а то, что недоговорено.

Что же недоговорено?

Скрывает Солженицын, что его непростое вхождение в литературу не обошлось без поддержки Шолохова. Но кто он был для вёшенца? Никому не известный начинающийся писатель, да к тому же не с лучшей по тем временам лагерной биографией. И все-таки Шолохов отдал свой авторитет в поддержку решения Твардовского печатать в «Новом мире» солженицынскую повесть «Один день Ивана Денисовича» с запретной в ту пору лагерной темой.

Это значило, что шел наперекор не только мнению многих своих ортодоксальных знакомых. Перечил всемогущему партидеологу Суслову. Хрущев образно запечатлел в своих воспоминаниях, как этот коснеющий партиец сопротивлялся напечатанию повести: «Суслов раскричался… „Этого нельзя делать! — заявил он. — Вот и все. Как это поймет народ?“»

Скромен Шолохов — никогда обо всем этом не вспоминал. Хорошо, что сам Твардовский рассказал об отважном его поступке в двух своих письмах тогдашнему главе Союза писателей Константину Федину (изданы после смерти Шолохова):

«…(среди) тепло или восторженно встретивших первую повесть нового писателя назову два имени: Ваше, Константин Александрович, и М. А. Шолохова…»

«Шолохов в свое время с большим одобрением отозвался об „Иване Денисовиче“ и просил меня передать поцелуй автору повести…»

Второе дополнение. Читаю в автобиографической книге «Бодался теленок с дубом» о встрече Солженицына с Шолоховым, когда Хрущев собрал деятелей культуры: «Хрущев миновал его стороной, а мне предстояло идти прямо на Шолохова, никак иначе. Я шагнул, и так состоялось рукопожатие. Ссориться на первых порах было ни к чему. Но и — тоскливо мне стало, и сказать совершенно нечего, даже любезного.

— Земляки? — улыбался он под малыми усами, растерянный, и указывая путь сближения.

— Донцы! — подтвердил я холодно и несколько угрожающе».

Все это легло на бумагу спустя десятилетие. В те же дни телеграмма Солженицына в Вёшки запечатлела противоположное: «Глубокоуважаемый Михаил Александрович! Я очень сожалею, что вся обстановка встречи 17 декабря, совершенно для меня необычная, и то обстоятельство, что как раз перед Вами я был представлен Никите Сергеевичу, — помешали мне выразить Вам тогда мое неизменное чувство, как высоко я ценю автора бессмертного „Тихого Дона“. От души хочется пожелать Вам успешного труда, а для того прежде всего — здоровья! Ваш Солженицын».