Шолохов

И в первый день, и во второй сидел за столом в медицинском кресле на колесах. Вдруг признался, что подкладывает под себя плоскую подушечку с просом — послушался-де совета одного деда-станичника. Это чтобы не случилось по тогдашней жаре пропотелостей и пролежней. Пошутил — да с каким перчиком: вот, мол, стал на старости лет «жопорушкою». Это он обыграл обиходное у селян слово «просорушка». Хохоту-то было!

Без Сталина не обошлось в разговорах. Он говорил о нем спокойно. Ни преувеличенных восторгов, даже когда шла речь о хорошем во взаимоотношениях, ни огульного, так скажу, отрицания-негодования, когда вспоминал о мрачном, о трагическом. Не уподобился изобильным тогда перелиньщикам и переупряжникам.

Упомянул о едва ли не аскетизме Сталина в быту. Вспомнил, как однажды был приглашен отобедать на подмосковной даче: около вседержавного хозяина стояла бутылка грузинского вина, а из яств — лишь тарелка по-грузински приготовленного холодного мяса и какая-то кавказская зелень.

Я спросил: «Когда в 1938-м готовили ваш арест, в чем обвиняли?» Ответствовал немногословно: «Во всем. Даже за то, что я высказывался о бесхозяйственности — колхозные комбайны зимуют под открытым небом». Добавил с горькой усмешкой: «До сих пор ведь в половине колхозов, думаю, так стоят». Мой товарищ ему — к слову — сообщил: «В печати идет спор, хорош ли новый ростовский комбайн». Вновь с горечью: «Спорят… А комбайн от этого лучше не становится».

Стал вспоминать о страшной поре раскулачивания. Ему вопрос: «Много ли из них, раскулаченных, вернулось?» Ответил: «Совсем мало. Мне рассказывали, что в Архангельской области много казаков, из раскулаченных… Хаты побелены. Как у нас, на Дону». Добавил с гордостью: «Говорят, два казака, из архангельских, стали в войну Героями Советского Союза».

Потом внезапно начал рассказ о секретаре крайкома довоенной поры: «Он до революции экспроприатором был. Деньги отбивал… Анархист! Человек, скажу, храбрейший. Четыре ордена… Жил у меня дома четыре дня. Спросил у него, когда начал чувствовать на себе внимание органов: „Почему из всех членов бюро райкома одного не посадили — меня?“ Он ответил: „Когда к дубу хотят добраться, по дороге к нему молодняк валят“. Он в разговорах отрицал, что в тюрьмах пытки. Я его потом в Москве, когда секретаря райкома спасал, в НКВД увидел — глаз выбит, кровоточит… Сам попал в то, что копал».

О многом говорилось в те два дня. Звучали имена Долорес Ибаррури, Молотова, Ильи Эренбурга, скульптора Коненкова, Леонида Леонова… Кое-кого вспоминал с горечью, с обидой. О Солженицыне высказался с неприязнью, причины того, однако, прояснять не стал. Заговорил — с уважением — о Василии Шукшине. Не забыл встречу в давние дни съемок фильма «Они сражались за родину». Растроганно подметил его скромность. Мария Петровна тоже к разговору присоединилась: «Он ничего не ел, не пил. Все смотрел на Михаила Александровича…» Шолохов подумал, подумал и продолжил: «Я что-то почувствовал во взгляде… Эх, умер».

Не знаю, уместно ли в рассказе о беседах с Шолоховым выражение «разговор о будничном». Но и такой то и дело возникал непринужденно. О всяком гутарили, выражаясь «тиходонским» языком. Например, помянули одного писателя, который напечатал книгу с обозначением «роман-эссе». В ответ услышали: «Ну-ну». Такую с ехидцей стрелку он метнул в нелепое поименование жанра. Или: будет — не будет урожай. О мосте через Дон у станицы, который строили благодаря хлопотам Шолохова («Давно было пора сменить неудобные разводные понтоны»). О недавней рыбалке. Он стеснялся рассказывать о ней. Это, как понял, потому, что из-за болезни его возили не на Дон, а на пруд («Ну, какая там рыбалка на пруду. Так себе… мелочь… я ее обратно…»). Когда об охоте черед пришел поговорить, так глаза и его, и Марии Петровны зажглись неподдельным азартом. Она: «Я заядлая охотница. Могу дуплетом по гусям…» Он: «Я больше по перу…» Пожалуй, что скаламбурил: дуплетно. Я рассказал о доброжелательных проводницах в поезде «Тихий Дон», которые рискнули взять меня без билета (вскочил в вагон, по спешке оставив билет дома). Он: «Казачки же!» Хозяева поделились, что в субботу собираются праздновать свадьбу внука: «Вот готовимся…» Ганичев передал Шолохову подарок — портрет по металлу словацкого художника-скульптора Яна Кулиха с надписью «Великому писателю».

Война, разумеется, тоже проявилась в разговорах. Началось с того, что Шолохов высказал свое мнение — высокое — о маршале Жукове. Потом поделился предположениями, почему Сталин и Хрущев допустили грубое недоброжелательство к всенародному любимцу. Сказал: «То была не только ревность к славе, но политическая боязнь. Не верю, что Жуков затевал заговор против Сталина. Едва ли такое могло быть. Сталин заговора Жукова мог не бояться…» Мария Петровна добавила: «Михаил Александрович очень Жукова любит». Ганичев припомнил, как вручал незаслуженно отставленному от дел маршалу подарочное издание «Тихого Дона» и тот выразил свою любовь к роману. Шолохов посетовал: «Жаль, что ни разу с ним не встретился».