Шоссе Линкольна

После того как Сара обняла Вулли в комнате, она спросила, не хочет ли он есть, и предложила сделать бутерброд. Так что теперь горячий бутерброд с сыром лежал перед Вулли, разрезанный на два треугольника: один вершиной вверх, другой – вниз. Вулли смотрел на треугольники и чувствовал на себе взгляд сестры.

– Вулли, – спросила она, помедлив. – Что ты здесь делаешь?

Вулли взглянул на нее.

– Да не знаю, – улыбнулся он. – Слоняюсь без дела. Езжу туда-сюда. Видишь ли, нам с моим другом Дачесом дали в Салине небольшой отпуск, и мы решили немного поездить, навестить друзей, родственников.

– Вулли…

Сара вздохнула настолько тихо, что Вулли едва расслышал.

– Мама звонила в понедельник – она получила звонок от директора колонии. Я знаю, что отпуск вам не давали.

Вулли снова опустил взгляд на бутерброд.

– Но я позвонила директору, чтобы самой поговорить с ним. Он сказал, что ты вел себя примерно. И, поскольку тебе осталось только пять месяцев до конца срока, он пообещал сделать все, чтобы смягчить последствия, если только ты вернешься по своей воле. Я позвоню ему, Вулли? Позвоню и скажу, что ты возвращаешься?

Вулли развернул тарелку так, что треугольники поменялись местами – тот, что был обращен вершиной вверх, теперь смотрел вниз, а тот, что смотрел вниз, теперь указывал вверх. Директор позвонил маме, которая позвонила Саре, которая позвонила директору, подумал Вулли. И улыбнулся.

– Помнишь? – спросил он. – Помнишь, как мы играли в сломанный телефон? Все вместе в Большой гостиной в горах?

На секунду Сара взглянула на Вулли горько и печально. Но только на секунду. Потом она тоже улыбнулась.

– Помню.

Вулли выпрямился и стал вспоминать за них обоих – потому что, хоть с запоминанием у него было так себе, но вспоминалось все отлично.

– Меня как младшего всегда ставили первым, – говорил он. – Я наклонялся к твоему уху, прикрывал рот ладонью, чтобы никто больше не услышал, и шептал: «Капитаны играли в преферанс на теплоходах». Потом ты поворачивалась к Кейтлин и шептала ей, а Кейтлин шептала папе, а папа – кузине Пенелопе, а кузина Пенелопа – тете Рути и так далее по всему кругу, пока не доходило до матери. И мама говорила: «Капиталы изображали реверанс в теплых водах».

Вспомнив понятное мамино недоумение, брат с сестрой рассмеялись почти так же громко, как смеялись тогда, много лет назад.

Затем они затихли.

– Как она? – спросил Вулли, изучая бутерброд. – Как мама?

– Хорошо. Когда она позвонила мне, она была на пути в Италию.

– С Ричардом.

– Он ее муж, Вулли.

– Да, да, – согласился Вулли. – Конечно, конечно, конечно. В богатстве и бедности. В болезни и здравии. И пока смерть не разлучит их. Но ни минутой дольше.

– Вулли… Это случилось не за минуту.

– Знаю, знаю.

– Со смерти отца прошло четыре года. Ты был в школе, я и Кейтлин вышли замуж – она осталась совсем одна.

– Знаю, – повторил он.

– Ричард может тебе не нравиться, Вулли, но нельзя отказывать матери в человеческом тепле.

Вулли смотрел на сестру и думал: «Нельзя отказывать матери в человеческом тепле». Он все думал: если бы он прошептал эти слова Саре, а она прошептала бы их Кейтлин, а Кейтлин – отцу, и так далее по всему кругу, пока в конце концов очередь не дошла бы до матери, – во что бы превратилась эта фраза?

Дачес

Подвести баланс с ковбоем у суда и «ветхозаветным» Акерли было несложно. Что-то вроде один минус один или пять минус пять. Задачка с Таунхаусом была посложнее.

Я безусловно задолжал ему за провал с тем вестерном. Не я устроил дождь той ночью, и уж точно обошелся бы без попутки с копом, но от этого ничего не меняется: реши я тогда тащиться обратно по картофельному полю – Таунхаус доел бы свой попкорн, досмотрел фильм и незамеченным проскользнул бы обратно в барак.

К его чести, Таунхаус не стал раздувать из этого истории, даже после того как Акерли достал хлыст. А когда я попытался извиниться, он только отмахнулся – словно привык, что время от времени его бьют, за дело или нет. Но все равно было понятно, что конец истории его не сильно обрадовал, – я бы тоже не обрадовался на его месте. Так что я знал, что должен ему за удары, которые он принял.

Счет осложнялся историей с Томми Ладью. Томми был из Оклахомы – его отцу не хватило ума уехать оттуда в тридцатые, – и всегда казалось, что на Томми рабочий комбинезон, даже когда он его не носил.

Когда Таунхаус пришел к нам в четвертый барак на место рядом с Эмметом, Томми это пришлось не по душе. Как родившийся в Оклахоме, говорил он, он придерживается мнения, что негры должны жить в отдельных бараках и есть за отдельными столами в обществе себе подобных. Глядя на фотографию семьи Томми на фоне фермы, невольно задумаешься, что именно Ладью из Оклахомы так ревностно оберегали от негров, но Томми на ум эта мысль, кажется, не приходила.