Шотландский ветер Лермонтова

– Деревня тем от города и отличается, мой друг, что там делается все полезное, но притом совершенно ничего интересного, – усмехнулся Лермонтов. – И хоть муза в те края залетала не так часто, как мне бы того хотелось, пару раз я весьма удачно ловил ее за хвост… А где, кстати, мой саквояж?

– Ты же внизу его оставил, – напомнил князь. – Что-то забыл в нем?

– Блокнот, – ответил Мишель. – Хотел прочесть…

– Давайте схожу? – вызвался Уваров и уже двинулся к двери, когда Лермонтов остановил его:

– Не надо, мой друг. Это из свежих, я помню его, в общем-то, наизусть…

Он закатил глаза, будто ища текст на потолке, а затем прочел по памяти:

Великий муж, здесь нет награды,

Достойной доблести твоей!

Ее на небе сыщут взгляды

И не найдут среди людей.

Но беспристрастное преданье

Твой славный подвиг сохранит,

И, услыхав твое названье,

Твой сын душою закипит.

Свершит блистательную тризну

Потомок поздний над тобой

И с непритворною слезой

Промолвит: «Он любил Отчизну!»

Воцарилась тишина. Все молчали, но Уварову казалось, эхо лермонтовских слов по-прежнему наполняет комнату.

«Кажется, я начинаю понимать, отчего сюда так опасаются звать посторонних, – подумал Петр Алексеевич про себя. – Подобные стихи Николаю бы вряд ли понравились…»

– Ну? – кашлянув в кулак, спросил Мишель. – Что молчите, судьи?

– Это же про Чаадаева? – уточнил Гагарин.

– Почему же про Чаадаева? – не понял Жерве.

– Ну а про кого еще? «Философическое письмо» помнишь?

– Помню, конечно, как забудешь? Петр Яковлевич сам читал его в наш прошлый сбор…

«Чаадаев был здесь?» – еще больше удивился Уваров.

– Ну вот! – сказал Гагарин. – А осенью это «письмо» должны напечатать в «Телескопе».

– Смело, – отметил Жерве. – Так что же, твой стих про Чаадаева, Мишель?

– А я промолчу, – хмыкнул Лермонтов. – Тем интересней будет…

– Ловко, – неожиданно даже для себя самого сказал Уваров.

Лермонтов посмотрел на него с интересом.

– Что ты имеешь в виду, мой друг?

– Не говоря, кому посвящен стих, ты даришь читателю не только само свое творение, но и пищу для размышлений и споров, – тщательно подбирая слова, ответил Уваров. – Каждый поймет так, как хочет. И как сможет.

– А я в тебе не ошибся, Петр, – улыбнулся Мишель. – Ты слышал что-нибудь прежде о «Философическом письме»?

– О письме – нет, но о его авторе – немало.

– Что же, например? – заинтересовался Жерве.

– Ну… – протянул Уваров.

Он засомневался, и Лермонтов, видя это, мягко сказал:

– В нашем кружке, Петр, ты можешь говорить, что думаешь, не пытаясь кому-то угодить. Для этого мы здесь и собираемся – чтобы обсуждать то, что нас по-настоящему волнует.

Уваров медленно кивнул и, скользнув взглядом по Лермонтову, Гагарину, Жерве и Долгорукову, которые выжидающе смотрели на него, произнес:

– Про Чаадаева говорят, что он – бунтарь-философ, резко несогласный с текущим положением дел в высшем свете. Не знаю, известно ли о Чаадаеве царю, но, полагаю, что нет, иначе, вероятно, им бы давно занялись.

– После публикации письма в «Телескопе» займутся непременно, – заметил Долгоруков.

Лермонтов с неодобрением посмотрел в его сторону и, снова повернувшись к Уварову, сказал:

– Удивительно верные выводы, Петр, учитывая, что письмо ты не читал. Там буквально каждая строка сквозит раздражением, связанным с праздной жизнью общества.

– А ты сам-то что думаешь об этом письме? – спросил Долгоруков.

Уже не впервой Уварову показалось, что он говорит с некой издевкой, будто все происходящее кажется ему не серьезным и важным, а смешным.

– Я думаю, что метать бисер перед свиньями без толку, – холодно произнес Лермонтов, пронзая Долгорукова взглядом. – Но полагаю, Чаадаеву настолько надоело общество, которое ведет себя, как стадо, поэтому он и выплеснул всего себя в письме.

– В который раз удивляюсь тебе, Мишель, – покачал головой Долгоруков. – Общество, которое терпеливо выносит тебя и даже тобой восхищается, ты беззастенчиво именуешь «свиньями» и «стадом».

– О, а вот и моя совесть подоспела! – прищурившись, воскликнул Лермонтов. – С чего ты взял, Петр, что должен из чувства благодарности умалчивать правду? Если ты живешь по подобным принципам, то мне тебя жаль.

Долгоруков скривился и, одарив Лермонтова неприязненным взором, произнес:

– Ты что же, называешь меня лицемером, корнет?

– Ну, по-твоему, получается, что лицемер – это я.

– Да будет вам, – вклинился в разговор Гагарин. – Что вы так сцепились?

– Потому что Михаил Юрьевич отчего-то считает себя великим обличителем пороков общества, – процедил Долгоруков, – но при этом отчего-то продолжает в этом обществе находиться.