Шотландский ветер Лермонтова

– А вы? – севшим от волнения голосом спросил Уваров.

Ему пришла в голову страшная мысль: если Мишель вот он, живой, стоит перед ним, то где же де Барант? Если поэт убил его, спуску ему вряд ли дадут – припомнят и ту историю, со стихом на смерть Пушкина, и участие в кружке шестнадцати…

– А я в него целиться не стал – выстрелил в воздух, – пожал плечами Лермонтов. – Потом мы пожали друг другу руки и разошлись. Все. Сейчас иду и думаю – может, говорить всем, что я его пристрелил? А то ведь засмеют – бились-бились, а итог всему – сломанная рапира да две переведенных пули…

Монго закатил глаза. Поэт хмыкнул, однако, увидев манжету сорочки, изменился в лице и обеспокоенно пробормотал:

– Надо бы где-то руку обмыть и переодеться в чистое, а то бабушка увидит кровь, расстроится…

– Можно у меня, – предложил Уваров.

– Идея хороша, – кивнул поэт, снова расплываясь в улыбке. – Спасибо, Петр.

– Да будет тебе… ерунда…

Они отпустили одного извозчика, погрузились втроем ко второму и велели ехать обратно в город. По дороге Лермонтов много шутил, улыбался и в целом вел себя крайне непринужденно. Глядя на него, Уваров вспомнил слова Монго, сказанные позавчера на балу – про то, что Мишель будто бы наперед знает, чем все кончится, оттого и не переживает. Теперь это казалось еще более похожим на правду, чем прежде.

«Похоже, худшее уже позади, – подумал Уваров. – Оба живы, француз даже не ранен, а у Мишеля – всего-то царапина…»

Однако несколько дней спустя стало понятно, что так просто о дуэли не забудут. Над де Барантом и Лермонтовым посмеивались, рассказывали об их поединке, как о презабавной нелепице, но – разговаривали, и молва только разрасталась… Ближе к началу марта высший свет уже вовсю обсуждал, насколько эта дуэль походит на ту, что произошла между Пушкиным и Дантесом три года назад – и тоже в феврале.

Закончилось все тем, что десятого марта Мишеля снова взяли под стражу. Уварову эту весть сообщил Монго, приехав к нему посреди воскресенья.

– В чем его вообще обвиняют? – выслушав рассказ Столыпина, осведомился Петр Алексеевич.

– Участие в дуэли и сокрытие этого факта.

– А что же де Барант?

– Пока ничего, – хмыкнул Монго. – Но, подозреваю, уедет на родину, как Дантес. Говорят, сам царь заботится о том, чтобы французик выехал как можно скорей.

– А царю-то какое дело до французика?

– Ну, не забывай, что он сын посла. Вдобавок, тут, похоже, не все так просто, как кажется на первый взгляд…

– Ты же не думаешь, что де Барант действовал… по настоянию царя? – помедлив, спросил Уваров.

– Как знать, мой друг, – с грустной улыбкой сказал Монго. – Как знать… Я вот, например, слышал, что Дантес, вернувшись во Францию, живет и здравствует, хотя по закону ему полагалась смертная казнь. Отчего же его не казнили за убийство? Ответ на этот вопрос, пожалуй, известен только Николаю…

– Что будем делать? – спросил Уваров.

– Остается только ждать суда, – ответил Монго. – Надеюсь, они не станут тянуть – дело ведь, по сути, яйца выеденного не стоит: никто не убит, а ранен разве что сам Мишель и то – несерьезно. Полагаю, у него и шрама-то не осталось…

Уваров согласился, и они со Столыпиным расстались, практически уверенные, что Лермонтов скоро окажется на свободе, безо всяких для себя последствий.

Однако вышло все совершенно иначе.

Два дня спустя после ареста Лермонтова Монго сознался, что был секундантом Мишеля, и его тоже заключили под стражу. Уваров не единожды пытался пробиться к друзьям, но все его попытки оказались тщетными: как заверяли тюремщики, посещения были строго-настрого запрещены. Петр Алексеевич успокоился было, но пару дней спустя с удивлением услышал от Гагарина, что к поэту приезжал де Барант, и они снова спорили, правда, через решетку, и Лермонтов грозился, что после освобождения все-таки довершит начатое и убьет «поганого французика».

– Что-то мне не верится, что Мишель мог говорить подобное, – заметил Уваров, когда князь закончил свой рассказ.

– Мне тоже. Но жандармы утверждают, что слышали это четко и ясно. Так что дело принимает самый худой оборот…

Шли дни, недели, а Мишель и Монго оставались под арестом. Единственным, кому удалось пробиться к заключенным, стал Белинский – прочтя только что вышедший из печати роман Лермонтова «Герой нашего времени», он пришел в вящий восторг и использовал все свое влияние, чтобы вытребовать у Бенкендорфа право на посещение поэта. Прознав об этом, Гагарин пригласил критика на внеочередное заседание кружка.

– Расскажите, как он там? – спросил князь, когда они дружной компанией пили шампанское и курили у него в гостиной.

– Держится на удивление бодро, – ответил критик. – Читает Гофмана, переводит Зейдлица и настроен вполне оптимистично. Говорит, что если переведут в армию, будет проситься на Кавказ – тамошние горы его вдохновляют. Это, кстати, очень заметно, по «Герою нашего времени». Очень атмосферная вещица, знаете ли…

– А что же Монго? Про него Мишель что-нибудь говорил?

– Просил передать, что с Алексеем все в порядке. Он, как полагает Лермонтов, избежит сколь-либо серьезного наказания, в отличие от самого Михаила.