Шпага д'Артаньяна, или Год спустя

Впрочем, говоря об испанском нейтралитете, мы имели в виду лишь устную договорённость, достигнутую в ходе пребывания герцога д’Аламеда в Блуа полгода назад. Что до подписания соответствующего соглашения (ну конечно, его следовало прежде составить!), то эта честь выпала на долю преподобного д’Олива, о чём внимательный читатель, несомненно, помнит из заключительной главы романа «Виконт де Бражелон». Не забыл он, видимо, и о том, что упомянутый прелат стал даже временным генералом общества Иисуса… о, то было самым кратким назначением в истории ордена. Курьер, нагнавший иезуита у границы, передал ему высочайшее повеление немедленно вернуться в Мадрид: слабеющий Филипп IV желал видеть своего духовника подле себя в смертный час. Ужасная агония короля затянулась на месяцы, но ещё страшнее были её последствия: трон достался ребёнку – инфанту Карлосу. Шестилетний эпилептик, страдавший размягчением костей, то и дело бился в лихорадке и был так слаб, что не мог обходиться без молока кормилицы. С трудом передвигаясь на помочах гувернёра, отпрыск повелителей мира едва мог пролепетать несколько слов. То был роковой удар по Габсбургскому дому, и Арамису, вновь принявшему титул магистра, не без труда удалось удержать в повиновении мировую Испанскую империю. Однако в конце концов, послушные воле дона Рене, кастильские сановники созвали Королевский совет, утвердивший регентшей Марианну Австрийскую.

Одним из первых действий нового правительства стало посольство в Версаль для переговоров о нейтралитете Испании во франко-голландском конфликте. И вновь всё тот же отец д’Олива поспешил во Францию, верный приказам Эскориала и напутствиям генерала. День его отъезда запомнился Арамису ещё одним событием: вестовой из Тарба доставил ему новость, уже облёкшую в траур дворянские фамилии Беарна. Великий д’Артаньян пал на полях Фрисландии, и это стало для бывшего мушкетёра куда большим потрясением, нежели уход Филиппа IV.

Наше повествование начинается через пять месяцев после того, как Небеса услышали последние слова отважного гасконца:

– Атос, Портос, до скорой встречи. Арамис, прощай навсегда!..

Часть первая

История – это гвоздь,

на который я вешаю свои картины…

А. Дюма

I. Старость Арамиса

Замок Аламеда поражал воображение соседей и случайных путников своей изысканной мрачностью. Казалось, даже птицы избегали ухоженного парка, овеянного пугающим величием абсолютной тишины. Редкие гости не задерживались надолго, но и они большей частью наведывались сюда, исполняя волю Королевского совета или хозяина поместья.

Внутреннее убранство покоев подчёркивало страсть владельца к сибаритской роскоши. Однако особое впечатление производили безлюдные залы дворца: слуги старались не показываться в галереях без нужды, зная, что герцог предпочитает полное одиночество. Целыми днями просиживал он в библиотеке, а по ночам, измотанный бессонницей, выходил в парк в лазурном плаще французского мушкетёра, весьма нетривиальном для Кастилии. Ибо последний из отважной четвёрки лишь в таком одеянии, и только под неуловимым звёздным сиянием предавался грёзам.

А воспоминаний, скрытых под длинными белыми волосами, которые некогда с любовной нежностью перебирали пальцы прекрасных герцогинь, и впрямь хватило бы на множество томов исторических хроник, если бы автор чувствовал себя вправе изложить их на бумаге. Короли и королевы, великий Ришелье и скользкий Мазарини; Испания, Австрия, Англия – лишь он один знал теперь все хитросплетения генеалогических ветвей, дипломатических секретов, пороков и слабостей сильных мира сего. Да, этих тайн нельзя было доверить даже духовнику. Но Арамис и не нуждался в исповеди, поскольку мощь ордена возвышала его над миром, избавляя от общепринятых таинств и позволяя вершить судьбы людей и империй.

Старость, подкравшаяся незаметно, как пантера, и одним злобным рывком настигшая могучего и энергичного человека; старость, вызванная беспредельным отчаянием и рухнувшими надеждами честолюбивого епископа; старость, согнувшая его спину и посеребрившая голову, ничуть не коснулась ни гибкого ума, ни острого взгляда прелата. Именно она, неумолимая старость, делавшая грядущее столь туманным, побуждала его этой ночью размышлять о былом: