Шпага Софийского дома

Маленькой мальчишко
В горенке сидел.
В горенке сидел,
Свое горе терпел.
Сушил, крушил сердце,
Знаю, для кого,
Знаю, для кого —
Для любезной своей!

Эх-ма! Эх-ма!

Рок-н-ролл! Казачок!

Ну, «рок-н-ролл — казачок» — это уж Олег Иваныч припевал. Любил попеть, как выпьет, — хоть ни слуху, ни голосу.

Тут и девки какие-то нарисовались. Ничего девчонки — одна беленькая, другая потемнее, брюнетка. Беленькую Катей звать.

Поплясав, сели на лавку.

— Эй, человече!

Девок березовицей угостили — за жизнь беседа пошла. Панфил уже, правда, носом клевал. Жаль — салатницы не было. Олег Иваныч музыку слушал — заслушался: душевно музыканты наяривали — было очень похоже на вторую часть известной композиции «Эйпрел» из альбома группы «Дип Перпл» одна тысяча девятьсот шестьдесят девятого года.

Интересно, куда они первую часть дели?

Пойти спросить?

— Панфил, Катя… Счас приду!

Когда Олег Иваныч вернулся обратно, его место за столом было уже занято наглым молодым человеком с рыжеватой бородкой. Рыжий этот пришел не один — с компахой таких же, как и он, — молодых нахалов, сосок двадцатилетних. Ни ума, ни опыта жизненного — зато гонору хоть отбавляй.

Рыжий нахально отодвинул Панфила и приобнял блондинку:

— Так, говоришь, Катей зовут?

Компания явно нарывалась — шумела, выпендривалась, приставала.

— Эй, парень, это мое место, — подойдя ближе, сурово произнес Олег Иваныч.

— Что? Было твое. Иди, гуляй, человече.

Ах, гуляй?

Разъяренный Олег Иваныч больше не разговаривал, а заехал рыжему в морду. Хорошо заехал, душевно! Только ноги над лавкой мелькнули…

— Получи, соска!

— Наших бьют, ребя!

Нахалы повытаскивали ножи. Дурачки… Олег Иваныч нехотя выпростал шпагу. Эх, не хотел он драться…

Впрочем, шпага не очень понадобилась. Дремавший до того Панфил вдруг пробудился и, согнав девок, схватил в руки лавку.

Эх, раззудись плечо!

Прямо как в былине поется — махнет левой рукой — улица, махнет правой — переулочек.

Побитая молодежь, явно не ожидавшая такого отпора, с визгом поспешила ретироваться.

— И враг бежит, бежит, бежит! — громко пропел Олег Иваныч, и тут пущенная напоследок кем-то из молодых нахалов тяжелая деревянная кружка попала прямо ему в лоб…

Он пришел в себя на широкой лавке в усадьбе Феофилакта. Высвечивая бледными лучами танцующие пылинки, сквозь слюду окна тускло светило холодное октябрьское солнце. Башка трещала, раскалывалась — в корчме вылакал вчера изрядно, уж никак не меньше ведра… Интересно: с кем и по какому поводу?

Ах, ну да… с Панфилом… Драка еще была… блин. Кваску испить, что ли?

Подняться на ноги не получилось. В голове словно взорвался салют, ударив по глазам яркой своей разноцветностью.

Чуть приподнявшись, Олег Иваныч тут же повалился обратно на лавку.

— Не торопись вставать, кормилец, — с усмешкой на тонких губах подошел к лавке какой-то смутно знакомый человек в опрятном темном кафтане, с аккуратной бородкой. В руках держал братину с пахучим варевом. От варева поднимался к потолку горницы пряный зеленовато-коричневый дым.

— Испей-ко, Олег Иваныч.

Олег Иваныч попытался слабо сопротивляться. Кто его знает — что за варево? Может, из таких, что на тот свет отправляют, прямым ходом, без пересадки. Как там у «Ирапшн»? Билет в одну сторону… Не хотелось бы. И так уже, кажется, там чуть не побывал.

— Ты… Ты кто? — еле-еле разлепив губы, тихо спросил сыщик. Незнакомец, вернее — смутный знакомец, — улыбнулся. Улыбка у него оказалась приятная, добрая, словно у врача-педиатра.

— Геронтий я. Помнится, третьего дня покойничка вместе осматривали.

— А, патологоанатом, — узнал Олег Иваныч. — Ну, давай свою микстуру… А Панфил где, староста купецкий?

Геронтий пожал плечами:

— Об этом у своих людей спросишь. Только не сегодня. Сейчас — спать, Олег Иваныч.

Подойдя ближе, палач возложил руки на голову Олега:

— Спать, спать, спать…

От рук его исходило тепло, смешивалось с жаром горячего, только что испитого варева, окутывало сознание мягким покрывалом.

Мысли уходили куда-то далеко-далеко. Уже совсем смутно видел Олег Иваныч темную фигуру Геронтия, да и что тот говорил — не слышал, словно проваливаясь в черную теплую яму…

На следующий день почувствовал себя много лучше — уже сидел на лавке, даже пробовал походить по горнице. Кваску испил. Да снова Геронтиево варево принял — ух, и горькое, будто из болотных жаб да навозу изварено. А и вправду, кто знает — может, и из того…

На крыльце вдруг зашумели, заругались, еще чуть — и драка-побоище…

Олег Иваныч, сил набравшись, крикнул, чтоб угомонились.

Пафнутий в дверь заглянул.

— Рвутся тут всяки к тобе, господине! — пояснил, отдышавшись (видно, сильно рвались). — А лекарем велено, чтоб до завтрева покой был.

— Да кто рвется-то?

— Отрок софейский Гришаня рвется, аки змий дракониевый! Я сей миг собак спущу, вот только кликну Акинфия, он ведь пропустил, зараза.

— Стой, стой, Пафнутий, — замахал руками Олег Иваныч. — Не надо собак, зови отрока!

— Ну, как знаешь, господине!