Шпана и первая любовь 2

– Я скучаю по этому парню, – прошептала «англичанка», cчитавшаяся чуть ли не собственностью Шпаны. – Что это, Дюран? Заигралась? Мне стыдно. Прости. Но мне нужно видеть этого мальчишку. Хочу слышать его. А, глаза! Видеть его глаза. Такие… Мне кажется, по глазам этого мальчика можно написать целый том, целую «Войну и Мир». Его личную войну и его личный мир. – Ирина улыбнулась. – Быть может, диссертацию написать. Почему нет? Глупость? Возможно. Про диссертацию. Но не могу себе объяснить то чувство… нет, скорее не любовь, но чувство… В его глазах есть всё – горечь и страх, радость и печаль, звериная злоба и ангельская доброта, месть и отступление, божественное, небесное… Не перечислить! Его печальные синие глаза кружат голову, делая если не безумной, но неразумной! Глаза – хочется лететь в их глубины, желания, чтобы они тебя пожирали, жгли и… одновременно трепещущее чувство. Они ласкают, умиляют. В них океаны доброты. Целые небеса сочувствия, преданности и предательства. Бездна этих глаз сумасшедше бездонна. – Ирина помолчала. – Водоворот кружит, хочется закрыть веки и бездействовать. Кинуть себя в уносящий, затягивающий омут и захлебнуться в их тоске. Хочется плакать и ласкать их боль. Видеть в них, не переставая, своё, своё отражение. Только своё, чёрт вас всех побери! Стать тенью, светом, взглядом этих глаз. Я умираю по ним. Нет, это не… любовь. Мне незнакомо это чувство. Возможно – жалость? Возможно, Дюран, в них я вижу – тебя? Вы так похожи. Но я не хочу жить и не видеть этих глаз. Была мысль написать заявление в милицию. Ярость переполняла мой разум. Теперь, оборачиваясь, мне невозможно стыдно. Как же хорошо, что я опомнилась. Представляешь, мне стыдно, когда со стыда должен сгореть этот бесшабашный юноша. Не могу представить, если бы заявление легло на стол под руку мента, как под печать оставляющее клеймо. Что с ним было бы тогда? Как бы я посмотрела в эти глаза, без которых… не видя их, не могу жить ни дня. Мне хочется и смеяться, и плакать. Я полюбила эти глаза! Сумасшествие. Как можно полюбить только одни глаза? Быть может, говорят глаза свет души, и я полюбила душу? Дюран, скажи, душу? Прости. – Ирина почувствовала неимоверную усталость, словно чужие огромные руки выжали все живительные соки; слегка дрожащие кончики пальцев медленно провели по стеклу портрета. Губы застыли в поцелуе на лике своей первой любви. Ирина сомкнула ресницы. В голове играла печальная музыка, клавиши фортепиано обменивались переходами со скрипкой, меняли тональность меланхолии, переплетали ноты, создавали заунывную тоску. И в хор им рыдали мысли.

– Дюран, родной мой, уже скоро… – Ирина накинула лёгкий плащ, взяла зонтик и села на кресло. Посидев в замешательстве, она подняла трубку телефона, набрала номер. Пока шли гудки, Ира тихим голосом произнесла:

– Я обманываю себя. Не верю в существование души, как и бога, но надеюсь. Понадеюсь. – Она закрыла глаза. – С ума сойти. – В первые она перекрестилась и застыдилась. Нужно память словам вытесать на самой высокой скале: «Лишь только на смертном одре мы начинаем верить в бога».

Ирина задумчиво глухо произнесла:

– Полюбить душу – не полюбить человека разве?

– Алло, – слетел с телефонной трубки хриплый голос отца.

– Папа, здравствуй. Ты свободен сегодня?

– Доченька, когда тебе нужно – я всегда найду время.

– Спасибо, папочка. А машина? – Ирина улыбнулась, рассматривая на стене картину со смиренно тонущей Офелией.

– Готов весь, как конь вороной на скачки.

– Покатаемся по городу? Нужно человека найти.

– Пять минут, и я подъеду.

– Отлично. Я тогда сама подойду.

– Хорошо. Бегу в гараж.

– Папа!

– Что доченька?

После короткого молчания Ирина почти шёпотом ответила:

– Спасибо, папа.

***

Под писк хулиганящих крыс и шум канализационных труб Данила и Алька просидели в подвале трое суток. Бестия – то третировала несчастного Шпану, то впадала в анфиладу монотонного плача; Данила – то совершал сделки с дьяволом, то являл себя Христом-спасителем. Три дня и три ночи ни одна живая душа не посетила сие мероприятие. Наконец-то они вылезли на улицу – и то, потому что нечего было пить и нечем было освещать сарайчик.

Вдоль разбитой дороги справа тянулся бетонный забор, по другую сторону раскидались частные одноэтажные домики.

– Ты жмот. – Алька пинала камушки на асфальте, упокоив кулаки в карманах куртки, качала головой и – то мычала, то акала, выдвигая под небо новорождённую мелодию. Шпана шёл следом, изображал игру на скрипке под заунывный вой, исходящий из губ Бестии. Их подошвы тонули в цементе, который просыпали тысячи раз проехавшиеся грузовики из неподалёку находившегося цементного завода.

– Солнышко выглянуло, – весело объявила Бестия и снова завыла новую мелодию.

– Не загребай. – Шпана недовольно воротил нос. – И не пинай эти грёбаные камни, иначе обчихаюсь. И хватит петь так, словно вдоль дороги одни повешенные болтаются. Лучше скажи, как следить будем за твоей мамкой?

Алька подпрыгнула, подняв клок серого тумана, – или цемент успел высохнуть сверху или недавно рассыпали.