Шпандау: Тайный дневник

8 ноября 1950 года. Только что ко мне заходил Функ и сказал, что жена Шираха получила развод. Ему не разрешили встретиться с адвокатом, хотя это не политическое, а гражданское дело. Мне кажется, тюремные власти должны были бы обеспечить ему юридическое представительство. Ширах не выглядит слишком расстроенным. Но, возможно, он просто держит себя в руках. Мне его жаль.

11 декабря 1950 года. Сегодня из нелегального письма моего бывшего секретаря узнал, что несколько недель назад военная ситуация в Корее развернулась на 180 градусов. Двухсоттысячная китайская армия полностью деморализовала войска ООН, ведущие бои под руководством американцев. Они отступали, и, очевидно, в этой отчаянной ситуации встал вопрос об использовании атомной бомбы. Охранники от западных держав, которые всегда держат меня в курсе успехов своих войск, ничего мне об этом не говорили.

Хорошо, что мы не получаем газет. Чтение новостей повергло бы нас в уныние; так было во время суда в Нюрнберге. Только бы это не привело к войне!

12 декабря 1950 года. В часовне висит рождественская гирлянда. Зажгли третью свечу. В прошлое Рождество при посредничестве капеллана Казалиса прихожане церкви св. Николая в Шпандау подарили нам красиво украшенную елку. К несчастью, Казалис совершил ошибку, поблагодарив людей от нашего имени. Берлинская пресса ухватилась за этот случай, разукрасила его глупыми сентиментальными подробностями, и в итоге русский директор так разозлился, что в этом году не разрешил нам поставить елку. Но в конце концов смилостивился и позволил повесить рождественскую гирлянду.

20 декабря 1950 года. Вот уже несколько дней вокруг Гесса идет какая-то мерзкая возня. Он все время жалуется на боль, говорит, что не может встать с кровати. Недавно охранники, якобы по приказу директоров, подняли Гесса вместе с матрасом — он так истощен, что почти ничего не весит, — и, не обращая внимания на его крики, сбросили на пол. В ответ на мой протест против такого грубого обращения один из охранников сказал: «Нам же запрещено прикасаться к заключенным, не так ли?» И ухмыльнулся.

23 декабря 1950 года. Утром Гесс не успел съесть завтрак за положенные полчаса. Он жалуется на спазмы желудка. Дежурный русский охранник, несгибаемый Гурьев, приказывает мне забрать у Гесса еду. Когда я отказываюсь, он повторяет уже резче: «Унесите еду». Я снова отказываюсь, и так продолжается раз шесть-семь: приказ и отказ, угроза наказания. Наконец, Гесс обращает на нас внимание и спрашивает, из-за чего мы спорим. Услышав мои объяснения, он машет рукой: «Ой, перестаньте, заберите еду». Конфликт исчерпан. Гурьев спрашивает с неподдельным интересом: «Почему вы отказывались?» Я объясняю, что не хочу быть инструментом властей против товарища. Он минуту обдумывает мои слова, потом внимательно смотрит на меня и согласно кивает.

23 декабря 1950 года. Рождественское утро началось со спора в камере Гесса. Новый строгий начальник охраны по фамилии Ковпак требует, чтобы Гесс умылся. Гесс громким голосом отвечает, что умывался накануне вечером. Вмешивается Стоукс и говорит, что нормальный человек моется три раза в день. Гесс отвечает: «Я нормальный и моюсь один раз в день». После этого спор становится жарче, и в паузах Гесс кричит, стонет и молит о сочувствии. Наконец он позволяет увести себя в умывальную комнату, но отказывается идти за завтраком, заявив, что его принесет Шпеер. Когда ему говорят, что это против правил, Гесс с былым высокомерием объявляет, что в таком случае он не будет завтракать.

24 декабря 1950 года. Прошлой ночью у Нейрата был легкий приступ стенокардии. Утром он рассказал об этом, пожимая плечами. По словам санитара, врачи боятся, что Нейрат может умереть в считанные часы, что у него очень высокое давление. Но «старый дворянин», как все его тут называют, не подает вида; он приветлив и спокоен.

Никакого рождественского настроения, и, на мой взгляд, так даже лучше. На нашем рождественском концерте, который уже почти превратился в традицию, мы слушали пластинку с записью великого Пятого концерта Бетховена Для фортепиано, ми-бемоль мажор, в исполнении Вильгельма Кемпфа. Лонг в такт позвякивал ключами, но музыка так меня растрогала, что я был почти ему благодарен.

Долгое время стоял у окна и смотрел сквозь решетки. Всего в нескольких метрах от моего окна грачи делали пируэты, поблескивая иссиня-черными перьями. Они каркали и садились на землю, смешно подпрыгивая. Я невольно вспомнил легендарных ворон Кифхойзера, предвещающих несчастье.

Я собрал остатки хлеба после завтрака. Как только я появляюсь на пороге, ко мне подходит вожак стаи, всклокоченный от волнения. Старый грач со сломанным клювом следует за мной, перелетая с ветки на ветку; ему надо держаться рядом со мной, иначе ему не достанется ни крошки. Гесс с его довольно скудным чувством юмора называет меня вороньим маньяком.