Шпион

Я выступал первым на этой сцене. Другие члены штаба в некоторых случаях посетили позже те же самые подразделения. И при этом они пришли к тем же выводам относительно настроений личного состава. Итак, я поторопился назад в Спа и сделал свой доклад. Поскольку выводы других офицеров не отличались, по сути, от моих, хотя, возможно, не были столь жесткими — я смеялся в душе, хотя на публике старался выражать глубокую печаль. Людендорф задал мне много вопросов, а затем молча сидел, напряженно думая. Я посмотрел на него и решил, что для меня пришел момент, чтобы сыграть одним из моих козырей — что толку быть актером, если не играть? И вот я охватил голову руками, нагнулся над своим докладом и сделал вид, что разрыдался. Сыграть плач нелегко — любой актер скажет вам это. Вам следует хорошо поработать над собой внутри, чтобы произвести любой реалистический эффект. Во всяком случае, я сделал это достаточно хорошо, чтобы поразить Людендорфа. Он шагнул ко мне и спросил, в чем дело. Я ответил отрывисто, что я боюсь за наше дело — что я теперь уверен, что мы проиграли войну. Если он думает, что это помешает моей работе, осторожно добавил я, конечно, он может уволить меня из его штаба и послать на фронт, где я, как надеюсь, смогу погибнуть храбро. Я играл роль человека, полностью сломанного, и любой психолог скажет вам, что, если определенный тип человека, нервы которого уже на пределе, окажется в компании другого сломанного человека, то он в очень многих случаях сломается сам. Людендорф был человеком такого типа. Его внешнее спокойствие вводило мир в заблуждение. Он не был на самом деле "человеком из железа". Много раз я замечал щели в его броне — видел его в ярости, настолько безудержной, что я ожидал, что он упадет в припадке. [26]Исходя из всего этого, я рассчитывал, что Людендорф мог быть испуган, и разыграл потому свой трюк. Я никогда не попробовал бы это на Гинденбурге с его нерушимой прочностью. Но легковозбудимый человек всегда склонен сломаться — пусть даже только временно.

Людендорф сломался. Не было никаких слез. Не было никакой потери контроля. Он сидел, уставившись на доклад и на меня, обдумывая решение. Нигде не было никакой надежды, куда бы он ни смотрел — ни одного проблеска, к которому он мог бы повернуться для света и утешения. Когда я наблюдал за ним, у меня горела душа, поскольку я знал, что это состояние сложилось у него по моей вине. И я должен признаться, что мне всегда было немного стыдно за то, что я, действуя, скажем так, закулисными методами, подорвал, пожалуй, самый сильный дух воина на этой войне.

Насколько сильным было мое влияние на него в действительности? На самом ли деле я проник внутрь его ума, подрывая его уверенность в себе? Сам Людендорф дал на это ответ; в его «Мемуарах» Вы можете прочитать такой параграф:

“Доклад штабного офицера, которого я послал на поле боя, о ситуации в тех дивизиях, на которых обрушился первый удар наступления 8 августа, глубоко встревожил меня; целые части наших солдат сдавались одиночным солдатам, или оторвавшимся от основных сил эскадронам противника. Отступавшие войска, встречая свежую дивизию, храбро идущую на передовую, выкрикивали им: “Жулики!” и “Вы затягиваете войну”, выражения, которые снова довелось услышать позже. Офицеры во многих случаях утратили свое влияние и позволили себе быть сметенными вместе с остальными. Все, чего я боялся, и О ЧЕМ МЕНЯ ТАК ЧАСТО ПРЕДУПРЕЖДАЛИ, [27]здесь стало вдруг реальностью. Наша боевая мощь пала.

… Я не надеялся найти стратегическое средство, которое могло бы переломить ситуацию в нашу пользу.

…Судьба немецкого народа была для меня слишком высокой ставкой. Войну нужно заканчивать”.

ВОЙНУ НУЖНО ЗАКАНЧИВАТЬ! Именно такие слова сказал мне Людендорф, когда поднялся со своего стула. Войну нужно заканчивать! О, сам не знаю, с каким усилием я смог удержать скорбное выражение на своем лице. Войну нужно заканчивать! Людендорф медленно вышел из кабинета. Я знал, куда он направился — к Гинденбургу, чтобы подать прошение о своей отставке. Фельдмаршал, конечно, отказался принять ее. Но это уже определенно было началом конца. Еще три таких 8 августа — может быть на один больше — и Германия будет разбита. Потому что «ум вражеского командира» уже был разбит. ВОЙНУ НУЖНО ЗАКАНЧИВАТЬ.

Ко мне подошел еще один офицер штаба — я был настолько возбужден, что не могу вспомнить, кто именно. С глубочайшей печалью я рассказал ему, что случилось. Он сел, жестко закусив губу. Но мои потрясения на этом еще не закончились. Не прошло и часа, как Людендорф вернулся. Мы оба в ожидании взглянули на него.

— У фельдмаршала более оптимистичный взгляд на ситуацию, — объявил он. — Тем не менее, я уверен в своей правоте. Я подготовил доклад для Его Величества. Вы, Нойманн, доставите доклад ему. Вы можете ответить на все вопросы. Я предложил провести совещание по вопросу нашего положения, на котором, несомненно, будет присутствовать и Его Величество.