Шпион и предатель. Самая громкая шпионская история времен холодной войны

Олег Гордиевский был вне себя от ужаса и гадливости. Когда у советского посольства в Копенгагене собрались возмущенные датчане, чтобы публично выразить протест против вторжения, он ощутил мучительный стыд. Видеть собственными глазами строительство Берлинской стены тоже было весьма неприятно, но военное вторжение в Чехословакию стало для Гордиевского еще более вопиющим обличением истинной природы того режима, которому он служил. Охлаждение к коммунистическому строю очень быстро переросло в отвращение: «Когда военная машина Страны Советов раздавила зачатки демократических реформ в Чехословакии, я возненавидел ее всеми фибрами души».

Из телефонной будки, стоявшей в холле посольства, Гордиевский позвонил домой Елене и, захлебываясь возмущенной бранью, принялся костерить советскую власть за подавление Пражской весны. «Они все-таки решились на это! Уму непостижимо». Он едва сдерживал слезы. «У меня болела душа», — вспоминал он позднее. Однако действия его оставались вполне разумными.

Гордиевский таким образом посылал сигнал. Он знал, что посольский телефон прослушивается датскими спецслужбами. Кроме того, ПЕТ прослушивала и его домашний телефон. Датская разведка наверняка обратила бы внимание на эту явную антисоветчину в его разговоре с женой и поняла бы, что Дядюшка Гормссон — не такой уж безотказный винтик в механизме КГБ, каким он представляется. Конечно, тот телефонный звонок нельзя было назвать откровенным подступом к другой стороне. Скорее это был намек, эмоциональная «моментальная передача», попытка известить о своих чувствах датчан, а заодно и их союзников в западной разведке. Как написал позднее сам Гордиевский, это был «первый преднамеренный сигнал Западу».

Запад этот сигнал проморгал. Гордиевский сделал первый шаг, но никто не обратил на него внимания. В огромном потоке материалов, перехватывавшихся и обрабатывавшихся датскими спецслужбами, этот маленький, но значительный жест так и остался незамеченным.

Как только немного утихли мрачные новости из Чехословакии, мысли Гордиевского обратились к Станде Каплану, его чистосердечному институтскому другу. Что, интересно, чувствовал Станда сейчас, когда в его страну въехали советские танки?

Каплан был вне себя от ярости. После возвращения из СССР он работал в Министерстве внутренних дел в Праге, а потом поступил на службу в чешские органы госбезопасности — StB. Старательно утаивая свои диссидентские взгляды, Каплан с тоской и тревогой наблюдал за событиями 1968 года, но молчал. Подавление Пражской весны вызвало волну массовой эмиграции — после советского вторжения из Чехословакии уехало около 300 тысяч человек. Каплан начал собирать секретные сведения и тоже приготовился покинуть родину.

Когда из Москвы пришла телеграмма — «Прекратить оперативную деятельность, заняться анализом накопленных данных, никаких активных действий», — стало понятно, что пребывание Гордиевского в Дании приближается к концу. В московском Центре заключили, что датчане проявляют нездоровый интерес к товарищу Гордиевскому и, вероятно, уже сделали вывод, что он работает на КГБ. Судя по данным радиоперехвата, с момента прибытия в страну за ним следили в среднем через день — то есть чаще, чем за любым другим сотрудником советского посольства. В Москве не желали напрашиваться на дипломатические неприятности, поэтому в последние месяцы работы в Копенгагене Гордиевского усадили за написание книги о Дании — справочника для КГБ.

И карьера, и совесть Гордиевского оказались на перепутье. В нем продолжал тихо кипеть гнев, вызванный событиями в Чехословакии, но принять сколько-нибудь определенное решение он еще не мог. Просто уйти из КГБ было немыслимо (и, наверное, невозможно), но он подумывал о том, не лучше ли оставить возню с нелегалами и перейти к Любимову в отдел политической разведки: эта работа казалась ему гораздо более интересной, да и менее отталкивающей.

Гордиевский топтался на месте — и в профессиональной, и в личной жизни: он выполнял служебные обязанности, препирался с Еленой, вынашивал в душе неприязнь к коммунизму и жадно впитывал западную культуру. Однажды в гостях у одного западногерманского дипломата он разговорился с молодым датчанином, который оказался очень дружелюбным и явно был навеселе. Похоже, датчанин хорошо разбирался в классической музыке. Он предложил отправиться в бар. Гордиевский вежливо отказался, сославшись на то, что ему пора домой.

Этот молодой человек был агентом датских спецслужб. И разговор о музыке был просто пробным маневром — попыткой гомосексуальной провокации. Датчане, запомнив, что Олег проявил интерес к гей-порно, решили устроить ему «сладкую ловушку». Это был один из самых старых, самых грубых и самых действенных приемов шпионажа. В ПЕТ так и не поняли, почему он не сработал. Быть может, хорошо обученный кагэбэшник не заметил, что его пытались соблазнить? Или сладкая приманка оказалась не в его вкусе? Все было гораздо проще. Гордиевский не был геем. Он вообще не понял, что его убалтывают.