Во время войны Хокинсу приходилось допрашивать захваченных немцев. Несколько лет он занимался чешскими и советскими делами, в том числе перебежчиками. А главное, у него имелся непосредственный опыт курирования шпиона внутри КГБ. В 1967 году одна англичанка, жившая в Вене, обратилась в посольство Британии и сообщила, что у нее появился новый жилец — молодой русский дипломат, по-видимому, восприимчивый к западным идеям и довольно критично настроенный по отношению к коммунизму. Она учила его кататься на лыжах. Возможно, она еще и спала с ним. В МИ-6 этому русскому присвоили кодовое имя Пенетрабл (Пробиваемый), начали наводить справки и выяснили, что западногерманская разведка,
«Филип знал все досконально про КГБ, — говорил про него один коллега. — Ему и платили за скепсис. Курировать Гордиевского поручили ему, потому что выбор был очевиден: Филип говорил по-немецки и в тот момент не был занят». А еще он нервничал — и маскировал свое волнение проявлением агрессии. Свою задачу он понимал так: выяснить, не лжет ли Олег, и если нет, то какое количество информации он готов раскрывать и чего хочет взамен.
Хокинс предложил Гордиевскому сесть и приступил к допросу так напористо, словно дело происходило в зале суда.
«Кто ваш резидент? Сколько в вашем посольстве сотрудников КГБ?»
Гордиевский ждал более ласкового приема, ждал услышать похвалу и поздравление с принятым судьбоносным решением. А тут его бесцеремонно и жестко допрашивали, будто захваченного в плен врага, а не свежеиспеченного агента, настроенного на сотрудничество.
Позднее Гордиевский описывал свои ощущения: неприятный разговор «продолжался, как мне показалось, бесконечно долго, и я не был в восторге от этого».
В голове у Гордиевского промелькнула мысль: «Он не может олицетворять истинный дух английской разведывательной службы».
Потом допрос с пристрастием ненадолго прекратился. Тогда Гордиевский поднял руку и сделал заявление: он согласен работать на британскую разведку, но только при выполнении трех условий.
«Во-первых, — сказал он, — мой поступок не должен подставить под удар никого из моих коллег в КГБ. Во-вторых, я не желаю, чтобы без моего согласия меня фотографировали или записывали на пленку то, что я говорю. И в-третьих, вы не будете мне ничего платить. Я намерен работать на Запад исключительно из идейных соображений, а не из корысти».
Теперь настал черед Хокинса чувствовать себя оскорбленным. В его воображаемом зале суда свидетели, подвергавшиеся допросу, не устанавливали правила. Второе выдвинутое условие было невыполнимым. Если бы в МИ-6 решили вести записи бесед с Гордиевским, он бы никогда этого не узнал, поскольку такие записи по определению являлись бы секретными. Еще больше беспокойства внушал его превентивный отказ от финансового вознаграждения. В шпионской деятельности всем осведомителям предлагают подарки или деньги, это аксиома. Хотя, конечно, не следует давать им слишком много, чтобы они не захотели получать еще больше и не пустились в чрезмерные траты и тем самым не навлекли бы на себя подозрения. Деньги позволяют шпиону почувствовать себя ценным, являются зримой платой за оказанные услуги и, в случае необходимости, могут быть использованы как рычаг воздействия. И почему это он намерен выгораживать своих коллег-кагэбэшников? Значит, он по-прежнему собирается хранить верность КГБ? На самом деле Гордиевский отчасти хотел защитить самого себя: ведь если Дания вдруг начнет вышвыривать сотрудников КГБ, Центр сразу же примется за поиски предателя в своих рядах и рано или поздно вычислит его.
Хокинс начал было увещевать собеседника: «Сейчас, когда нам стало известно, какое положение занимаете вы в здешнем аппарате КГБ, мы не дважды, а трижды подумаем, прежде чем принять решение о высылке кого-либо из страны». Но Гордиевский железно стоял на своем: он не собирался сдавать своих коллег по КГБ, их агентов и нелегалов, так что придется оставить их всех в покое. «Эти люди не имеют никакой важности. Формально они агенты, но они не делают ничего плохого. И я не хочу, чтобы они попали в беду».