Шпион, которого звали Чарли Паркер

 Скучно. Нахожу в кармане не очень чистый платок. Промокаю уголки глаз и вытираю пот со лба. В кармане лежит что-то еще. Какая-то штука. Я ощупываю ее через ткань брюк, рукой. Что-то небольшое, на ощупь, как полумесяц с ручкой. Я знаю, что это. Это такой маленький ножечек… Острый приступ мигрени. Так больно, что в глазах темнеет, и мир за окном начинает мерцать. В раме окна появляется тибетский лама в своей попоне и с четками и проводник-метис, ведущий его под ручку. Оставив ламу в поле, проводник прощается с ним коротким кивком головы и уходит. Лама растерянно оглядывается по сторонам. Тем временем, из заросшей кустами дренажной канавы вылезает облезлый пустынный лев. Лама поворачивается ко льву спиной и, скрестив на копчике руки, уходит вдаль по дороге. Над зазубренными вершинами фиолетовых гор стоит пыльное и желтое индийское небо. Зевнув, лев трусит следом. Поезд трогается, и оба персонажа пропадают за рамой окна.

– Сожрет старика, – говорит Блаватская.

– Сожрет, – соглашается полковник Хопкинс. – Непременно, сожрет.

– Какая страшная, жестокая страна, – говорит Блаватская. – Вы не находите?

– Индия обречена, – заверяет всех полковник Хопкинс. – Эти феодальные князьки терзают и рвут страну на части. Кругом голод и нищета. Но мы непременно вернемся сюда, господа, дабы принести свет просвещения и культуры на штыках наших солдат! Прозит!

Полковник поднимает свой стакан с виски. Его монокль, вставленный в глазницу, нестерпимо сверкает. И тогда, я к своему удивлению узнаю этого человека. Мне вспоминается один далекий летний вечер в Фирозупре…

Я сижу в кустах, я скрываюсь в сумраке. Из кустов я вижу веранду нашего дома. На веранде – гости – мужчины, кто во фраках, кто в форме колониальных войск и ослепительные женщины, похожие на диковинных птиц, в немыслимых платьях и шляпках, украшенных макетами автомобилей и боевых дредноутов. Блеск хрусталя, красноватые язычки пламени в стеклянных колбах ламп. Херес, виски, пальмовое вино. Высокие окна особняка, выходящие на веранду, распахнуты. В полумраке гостиной, среди бесцветных деталей интерьера мерцает айсберг рояля. Шум голосов, смех, дым дорогих сигар и кальяна. Я гляжу на это подвижное сверкающие чудо, на праздник мира взрослых из своего убежища. Наш домашний питон Мафасуил дремлет на длинной ветке старого баобаба, над моей головой.

– Мы – Империя, мы – британцы…

– Когда мы уйдем, Индия погрязнет в склоках. Эти макаки, здешние феодальные князьки тотчас перегрызутся друг с дружкой…

– Заполыхает война, будет глад и мор… Придет чума… Города опустеют…

– Позвольте заметить, господа, настанет форменный конец света, апокалипсис…

– Индия сгинет, распадется на части. Останется в легендах и мифах. Разделит судьбу Атлантиды…

– И вот тогда эти дикари приползут к нам на брюхе умоляя вернуться…

– Позвольте заметить, господа, конец света уже близок…

– Да, что вы господа, все о политике, да о политике. Дамы скучают…

– А давайте петь романсы Вертинского!

– А давайте! Только, сперва, исключительно ради тонуса, хороший глоток бренди.

– Прозит! – говорит полковник Хопкинс, поднимая широкий стакан.

Как и ныне полковник крепок и в меру упитан и так же пронзительно сверкает стеклышко монокля в глазу, только виски не припорошены еще сединой и вместо неброского и словно бы пыльного штатского костюма на нем в тот вечер сидит, как влитой, парадный мундир колониальных войск с аксельбантами и орденами. Гости поднимаются из-за стола. Звенят бокалы. Красноватый свет ламп дробится в хрустале. Над крышей особняка, в пыльном индийском небе вселенским костром догорает эпоха.

Моя мать проходит сквозь отворенные окна в гостиную, садится за рояль и наигрывает, напевает в полголоса романсы Вертинского. Смеркается. Возле ламп кружатся мотыльки и бьются о стекло. Кимбол О’ Хара, мой отец, без кителя и с банджо в руках, присаживается на ступеньки веранды. Печальные песенки Вертинского позабыты. У отца густой сочный голос, и он поет неприличные куплеты. Рядом с ним, обняв отца за плечо, сидит полковник Хопкинс. Похоже, они закадычные друзья. Гости уже изрядно напились, все хохочут и отплясывают джигу. За забором, потревоженный неурочным шумом, трубит соседский слон. Потом все идут на речку купаться, а мама остается дома, она неважно себя чувствует. Она бледна.