Шпион, которому изменила Родина

Запомнился эпизод, происшедший на бывшей польской территории. Отъехав километров тридцать от Львова, где был расквартирован дивизион, наше отделение расположилось на поляне, недалеко от шоссейной дороги. Предстояло отработать приемы быстрого приведения в боевую готовность четырехметрового оптического дальномера, научиться обнаруживать цель и определять расстояние до нее. На шоссе показалась длинная колонна. Повернул дальномер в ту сторону, прильнул к окулярам и увидел конвоируемых нашими солдатами людей в польской военной форме. Многократное приближение позволило хорошо разглядеть все детали. Это были совсем молодые парни, в обтрепанной униформе, многие были босы. Вид у них был совершенно изможденный. Колонна уже поравнялась с нами, когда конвоиры объявили привал. Это были военнопленные, но почему-то очень уж юные, лет по семнадцати-восемнадцати. Один из них обратился к нам по-украински, попросил закурить. С разрешения конвоира мы отдали пленным весь имевшийся при нас запас махорки, выданный на неделю. Завязался разговор. Это были курсанты военного училища. Они оказались на территории, отошедшей к нам, и их поместили в лагерь как военнопленных. Их использовали на работах в карьере. Об условиях, в которых они содержались, красноречиво свидетельствовал весь их внешний вид.

Раздалась команда: «Подымайсь!» Некоторые не могли подняться сами. Им помогали их товарищи и отборный мат конвоиров. Пленный, с которым мы беседовали, поблагодарил за махорку и, горько усмехнувшись, громко произнес: «Дзякую вам, братику, що вызволили нас!» («Спасибо вам, братья, что освободили нас!») Эту фразу я вспоминал часто. Да и теперь вспоминаю.

Неоднократно мне приходилось слышать о массовых репрессиях со стороны НКВД по отношению к жителям Польши, Бессарабии, Западной Украины, там, где я побывал вместе со своей воинской частью. Мы ощущали постепенное ухудшение отношения к нам со стороны местного населения присоединенных территорий.

С Глебом Александровичем мы встречались обычно по воскресеньям, если, конечно, мне удавалось вырваться хоть на часок из лагеря. Обычно немногословный, он становился более разговорчивым после первого небольшого стаканчика вина (а много мы не пили). Он рассказывал о боевых эпизодах гражданской войны, не скрывал обоюдной жестокости, но постоянно утверждал, что с их стороны она быта в основном ответной реак цией. Я то спорил с ним до одури, 10 затихал и просто слушал — ведь это он участвовал в той войне, а не я… В минуту откровений Глеб Александрович рассказал, как однажды, на свой страх и риск, он отпустил захваченного в плен «настоящего комиссара» — так и сказал. Он вспоминал об этом случае и всегда спрашивал: «Как ты думаешь, жив он еще?.. Ведь прошло с тех пор всего года двадцать четыре — двадцать пять?.. А?„>

Чем больше я узнавал Скворцова, тем больше открывал в нем. Это был человек, органически не способный на предательство. А ведь и вправду на Руси верность всегда ценилась даже больше, чем любовь.

Через Скворцова я смог теперь отправить несколько писем в Сумы с обратным адресом Ответа пришлось ждать довольно долго. Наконец пришло письмо. В нем, за прикрытием обыденных фраз, сообщался пароль для контакта со связником. Когда и как это произойдет, не сообщалось. Оставалось набраться терпения и ждать.

Глеб Александрович Скворцов был одним из тех людей, расставание с которыми я пережил с болью и глубоким сожалением.

Откровенно говоря, для меня эта странная, авантюрная и малость с вывихом работа всегда была адовой — не столько по причине постоянной опасности (к этому можно привыкнуть), а вот невыносимость этой деятельности считаю по причине внезапных исчезновений: ушел, не простившись с человеком, который столь ко сделал для тебя и которого ты полюбил; порвал от ношения без объяснений и даже не сказал «извини>; вот тут горе горькое, неизлечимое, и совесть больная, — никакие объяснения не оправдывают. Вот почему я, наверное, не считаю себя профессиональным разведчиком. Не потому что недоучка, а потому, что всю жизнь не тому учили не тому.

Лагерная охрана относилась к нам по-разному. Одни не выпускали резиновых палок из рук и по малейшему поводу сыпали удары направо и налево. Только держись — не свались. Другие были менее ретивы, а некоторые даже проявляли сочувствие. К последним относился, например, охранник Гюнтер. Внешне нейтральный, сдержанный, он не только никогда не пускал вход дубинку, но нередко, если это можно было сделать незаметно, помогал нам.

Еще до знакомства со Скворцовым я попытался осторожно выведать у Гюнтера: можно ли из лагеря отправить письмо на Украину «любимой девушке»? На что он ответил: «Надежды мало, по можно попробовать…»

Тогда я не решился воспользоваться его помощью, хотя он сам, через какое-то время, напомнил мне об этом. Мне показалось, что он с тех пор присматривается ко мне. Однажды он предложил поработать у него в саду.