Шпион, выйди вон

– Короче, как я уже сказал, единственный раз за всю жизнь Карлы Цирк его обыграл, – продолжал Смайли, отхлебнув вина и скривившись. – Он не знал и того, что всю агентуру в Сан-Франциско, которую он обслуживал, загребли с потрохами в тот же день, как он улетел в Дели. А дело все в том, что когда Хозяин получил информацию от «пастухов», он тут же продал ее американцам на том условии, что они выпустят Герстмана, но накроют всю остальную сеть Руднева в Калифорнии. Карла улетел в Дели, не подозревая об этом, он был в неведении даже тогда, когда я приехал к нему в тюрьму, чтобы, как выразился Хозяин, подписать с ним страховой договор. Выбирать ему было почти не из чего. После того, что произошло, не оставалось ни малейшего сомнения в том, что Москва его уже заочно казнила. Более того, чтобы спасти свою шкуру, Руднев всю вину за провал в Сан-Франциско наверняка свалит на него. Эта история наделала много шуму в Штатах, и Москва пришла в ярость от этой ненужной огласки. Я привез с собой снимки из американских газет, на которых был запечатлен не только момент ареста Карлы, но даже и кодовые таблицы, которые он припрятал перед отъездом. А ты знаешь, как болезненно мы реагируем, когда такие вещи попадают в газеты.

Гиллем знал и едва не вздрогнул, вспомнив снова о папке с операцией «Свидетель», которую он сегодня вечером оставил Мэнделу.

– Иными словами, Карла оказался типичной жертвой «холодной войны». Он покинул родину, чтобы работать за границей. В один прекрасный день эта работа накрывается прямо у него на глазах, но вернуться домой он уже не может: у него там теперь врагов больше, чем за границей. По закону мы не могли задержать его надолго, так что просить нас о защите или нет – он должен был решать сам. По-моему, я в своей практике еще не сталкивался с более удобным объектом для перевербовки. Мне оставалось лишь убедить его в том, что агентурная сеть в, Сан-Франциско действительно полностью арестована – просто помахать у него перед носом газетными вырезками из своего портфеля, – слегка намекнуть на те козни, которые ему уже наверняка начал строить братец Руднев в Москве, да телеграфировать в Саррат тамошним немного переутомившимся следователям. Я даже надеялся, что к выходным успею вернуться в Лондон. Если я правильно помню, у меня были билеты в Садлерс Уэллз[14]: в тот год Энн увлекалась балетом.

Да, Гиллем что-то слышал об этом: двадцатилетний Аполлон из Уэльса, восходящая звезда сезона. Эта труппа произвела тогда в Лондоне настоящий фурор.

– Жара в тюрьме была невыносимая, – продолжал Смайли. – Посредине камеры стоял железный стол, а в стены были вмонтированы железные кольца наподобие тех, к которым привязывают скотину в хлеву. Они привели его закованным в наручники, что выглядело довольно глупо, потому что он был очень хрупок на вид. Я попросил снять их с него, и, когда охранники это сделали, он положил руки перед собой на стол и стал смотреть, как кровь в венах постепенно приходит в движение. Это, должно быть, причиняло ему боль, но виду он не подавал. К тому времени он пробыл в заточении уже неделю, и на нем была тюремная ситцевая рубашка. Красного цвета. Я сейчас уже не помню, что означает красный цвет: у них там это как-то связано с тюремной этикой.

Джордж отхлебнул вина, и лицо его снова вытянулось, затем, по мере того как воспоминания снова овладевали им, он попытался постепенно придать ему нормальное выражение.

– В общем, на первый взгляд он не произвел на меня какого-то особого впечатления. Трудно было разглядеть, что под личиной этого тщедушного малого, сидящего передо мной, скрывается само воплощение коварства и хитрости, о котором мы узнали из письма этой несчастной женщины, Ирины.

Хотя, может быть, сыграло свою роль и то, что мое восприятие к тому времени порядком притупилось от такого количества похожих друг на друга встреч за последние несколько месяцев, от постоянных переездов и, наверное… Да чего уж там, наверное, и оттого, что происходило у меня дома.

За все то время, что Гиллем знал его, Смайли впервые в разговоре с ним так близко коснулся больной темы – супружеской неверности Энн.

– Это отчего-то приносило мне ужасные страдания.

Его глаза по-прежнему оставались широко открытыми, но взгляд был совершенно отсутствующим. Кожа на лбу и на щеках натянулась, будто Джордж силился что-то вспомнить, но уже ничего не могло утаить от Гиллема того чувства одиночества, которое Смайли невольно выдал одним-единственным признанием.

– У меня есть одно убеждение, которое, я подозреваю, может показаться аморальным, – продолжал Смайли уже не так мрачно. – Каждому из нас отпущена строго определенная мера сострадания. И если мы будем растрачивать нашу заботу на каждую бродячую кошку, мы никогда не дойдем до сути вещей. Что ты об этом думаешь?