Шпионы и солдаты

Один вид этих пруссаков зажигал презрение. Вековечное презрение солдата-француза к солдату-немцу. Марширует по-журавлиному, вытягивая ноги, выпячивая грудь. Трясутся при этом налитые пивом щеки. А вот не угодно ли с такой маршировкой в пустыню, где нога вязнет в сыпучем песке, а сверху адским раскаленным пеклом дышит африканское солнце?..

Старик один в магазине. Покупателей ни души. Какие уж тут покупатели… Все живое позабивалось дома у себя. Слава о немецких подвигах успела прийти из Калиша… И кому охота быть расстрелянным, так, ни за что ни про что, этими озверевшими бандитами в синих мундирах и касках с императорским орлом…

Старик не был бы эльзасцем, если б всей душою не сочувствовал этой войне с ее несомненными перспективами германского унижения и разгрома. Теперь же, когда в нескольких шагах он видел карабкавшихся на коней саксонских улан, видел прусскую пехоту, приостановившую движение людной и шумной улицы, запрудившую своим собственным солдатским мясом и пирамидами винтовок широкие панели, мостовую и трамвайный путь, он вспыхнул весь краскою проснувшейся ненависти и стыда перед самим собою…

Он уже стар, ему пятьдесят восьмой год. И пусть-ка молодежь так "поработает" на полях смерти, как поработал он в свое время! Но теперь в эти дни, такие трудные и великие, нет никаких оправданий. И когда кровавый смерч закружил всю Европу и его родная и прекрасная Франция встала вся, как один человек, против соседей-вандалов, он Габриэль Троссэ, старый солдат иностранного легиона, будет достоин всяческого презрения… Нельзя, немыслимо спокойно торговать папиросами, табаком и сигарами. Невозможно… Всякий, самый ничтожный человек, дрянь, вправе будет плюнуть ему в лицо! В лицо боевого солдата со шрамом через всю щеку. Он хотел тихой пристани, отдыха, покоя. Но бывают моменты, когда к черту летят все тихие пристани и отдыхи. Такой момент настал…

А с улицы так назойливо врывалась отрывистая командная — о, как она была ему знакома! — немецкая речь. Он захлопнул дверь — руки в карманах, сжимая зубами трубочку, шагал взад и вперед в бунтующем раздумье.

— Так нельзя… Нельзя… К дьяволу все эти оклеенные глупо-слащавыми головками и картинками ящики, жестянки и коробочки… К дьяволу!..

Распахнулась дверь, и, звеня шпорами, бряцая длинным палашом, ввалился в магазин весь в пыли громадный уланский офицер в клеенчатом кивере. И тупо глядя, не видя перед собою никого, прохрипел:

— Sigarren!

Троссэ был охвачен неудержимым искушением: сию же минуту, как свинью, пристрелить наглого самодовольного шваба. Но какой смысл? Самого же сейчас расстреляют. Жизнь за жизнь. Стоит ли? Где-нибудь подальше, на свободе, он сумеет уничтожить несколько таких же, как этот…

И бледный, вся краска отхлынула, суровый, сдерживающий себя Габриэль Троссэ молча дал немцу десяток сигар. Офицер, не торопясь, закурил и вышел, даже не спросив, сколько стоят сигары. К чему?.. Ведь он же в "завоеванном" городе!..

2

В опустевшей, покинутой усадьбе польского помещика стоял временно корпусный командир со своим штабом.

Молодой генерал с небольшими усами и белым пажеским крестиком на гусарской венгерке, корпусный пил со своим адъютантом утренний чай в мрачной, с острыми готическими перекрытиями деревянного потолка, столовой. Денщик в белых нитяных перчатках возился у самовара. Кашель, звон шпор. Солдат-кавалерист с винтовкою и в защитной фуражке вытянулся у порога.

— Так что, ваше превосходительство, один "вольный" пришел… беспременно хочет видеть ваше превосходительство…

— Вольный? — переглянулся генерал со своим адъютантом. — Может быть, шпион, какие-нибудь интересные сведения?.. Зови сюда…

Через минуту вестовой ввел коротко остриженного седоусого старика. Сухой и стройный, он был в теплой куртке, панталонах галифе и желтых штиблетах, с желтыми до колен гетрами. Вся грудь от плеча к плечу — увешана иностранными орденами.

— Кто вы такой и как вас зовут? — спросил генерал.

— Старый солдат иностранного легиона Габриэль Троссэ. Бывший германский подданный… Эльзасец, дезертир прусского четвертого гусарского полка. Восьмой год состою в русском подданстве, — отвечал Троссэ по-русски, с заметным акцентом.

И обилие орденов, и служба в знаменитом иностранном легионе, и дезертирство из немецкой армии — все это вместе заинтересовало корпусного.

— Подойдите ближе!

И сам встал.

— Это за что? — спрашивал корпусный, указывая белым крупным и холеным пальцем на крайнюю медаль справа.

— За Тонкин и Формозу…

— Это?..

— За Дагомею.

— Это?..

— Мадагаскар.

— Это?..

— Зюд-Оранэ-Сахара…

— Это?..

— За Марокко. Почетный легион. Дважды раненный, остался в строю…

— Шрам?

— В Индо-Китае. Поднятый мною на штык пират полоснул меня саблей…

— Браво, браво, каков молодец! — восхищался генерал. — Садитесь, Троссэ… Пантелеев, стакан…

За чаем африканский солдат по-французски, — это было ему легче, рассказал свою историю.

В конце семидесятых годов в Эльзасе еще было так свежо все родное, французское.