Шпоры на кроссовках

Только теперь Колька сообразил, как ему хочется пить. Он залпом опрокинул тёплую воду и, не сводя глаз с графина, присел на скрипнувший стул у стены, под темным квадратом на обоях — тут что-то висело, а потом это что-то убрали. Гитлер с портрета смотрел куда-то поверх головы Кольки, и вообще всё имело оттенок путаного и затяжного сна. «Может, я правда сплю?» с надеждой подумал мальчишка, и машинально кивнул, когда Виттерман долил ему в стакан ещё воды. Солнце совсем село, но в комнате ещё было светло, на улице фырчал мотор мотоцикла, и не верилось, что внизу, под этим зданием, есть подвал, в котором сидит приговоренный к повешенью Колькин ровесник.

— Спасибо, — Колька протянул к столу, поставил стакан и спросил: — А почему вы говорите по-русски?

— Моя мать — русская, — охотно ответил Виттерман. Теперь Колька начал различать лицо подробнее — отступил страх — и понял, что немец старше, чем мог показаться и показался сперва. Наверное, лет тридцати, и под глазами у него темные круги от недосыпа и усталости, как у пожилых солдат в коридоре. — И ещё я учился на факультете славистики в Гейдельберге… Ты знаешь, что такое Гейдельберг?

— Университет, — вспомнил Колька, — там студенты всё ещё дерутся на дуэлях…

— Точно, — Виттерман улыбнулся. — А потом учился на специальных курсах. Я и белорусский, но ты же ведь русский?

— Русский, — кивнул Колька.

— Тебе тринадцать лет, ты из какого-то города и ищешь своих знакомых, которые потерялись, — продолжал немец. — Это всё Холява рассказал.

— Как-как? — вырвалось у Кольки. Виттерман тоже засмеялся, кивая:

— Глупейшая фамилия, конечно… Кстати, тебя-то как зовут?

— Коль… Вешкин, Николай, поправился Колька. И злорадно добавил: — А этот ваш Халява трус. Он в лесу винтовку в сено прятал и повязку вашу тоже прятал. Говорил, что партизан боится.

— Я их тоже боюсь, — вполне серьёзно ответил Виттерман, садясь на краешек стола. Только теперь Колька обратил внимание на то, что офицер носит сапоги: вычищенные до блеска, высокие. — Участок у меня большой, а людей очень мало… Настоящих бойцов всего десяток. Гарнизон — запасники, все пожилые, из резерва. Ещё два десятка полевых полицейских и из местных — полсотни, но на них надежды никакой. Словаков, правда, целая рота, но от них только за последний месяц восемь человек к партизанам ушло. Из них — два офицера…

Ситуация выглядела идиотски. Враг спокойно и мирно жаловался Кольке на свои проблемы, и мальчишка кивал, не в силах оборвать немца. Виттерман сам умолк, улыбнулся и подмигнул Кольке:

— Но тебе-то от моих проблем только радость? Мы же враги так?… Поэтому я тебя всё-таки немного допрошу…

Колька обмер. Неужели этот капитан так отделал Алеся? И сейчас… Но Виттерман уселся за стол и придвинул к себе блокнот:

— Так. Так. Так… Николай Вешкин, тринадцать лет, русский, партизанский связной…

— Нет! — вырвалось у Кольки.

— Нет? — удивился Виттерман. — Тогда откуда ты и как сюда попал?

— Я… я из Вавиловска. Это…

— Это в Тамбовской области, — договорил Виттерман. — Очень интересно… И дальше?

— Перед войной я отдыхал тут… на каникулах… а потом пришли ваши, и я…

— И ты год скрывался в лесах, сохранив на подножном корму великолепный хабитус[6], чистую одежду и ухоженный вид. Так?

— Нет, — сник Колька.

— Значит, ты жил у партизан?

— Да нет же!!! — взвыл Колька, чувствуя, как подступают слёзы. Виттерман молчал — даже несколько сочувственно. Потом тихо спросил:

— Где ты жил в Вавиловске? На какой улице, что там рядом?

— Улица Индустриальная… — машинально назвал адрес Колька. — Там ещё институт… педагогический…

Виттерман сощурил бледные глаза и, неопределённо хмыкая, достал, не глядя, из стола толстенную растрёпанную книгу. Полистал её, прихлопнул, закрыв, ладонью и вновь поднял глаза на Кольку: