Шрам

Солль плохо помнил, что случилось потом.

Одурманенное страхом, его сознание увидело вдруг лазейку, слабую надежду на спасение. Надежда эта была на самом деле мнимой — но затуманенный мозг Эгерта не понял этого, им овладело одно-единственное, огромное, на грани безумия желание: спрятаться!

Он тащил девушку из-под сиденья, как такса тащит из норы лису. Кажется, она отбивалась; кажется, она укусила его за локоть, изворачиваясь в руках, пытаясь заползти обратно — но Солль был сильнее. Изнемогая от ужаса, он втиснулся под лавку сам, вжался в самую тёмную щель — и тут только осознал, что произошло.

Он не умер от позора только потому, что в этот самый момент распахнулась, наконец, дверца, и новая волна страха лишила Солля способности соображать. Все пассажиры были выдворены из экипажа; сквозь чёрную пелену, застилавшую ему глаза, лежащий под сидением Эгерт увидел сначала огромные кованые сапоги со шпорами, потом волосатую, упирающуюся в пол руку и, наконец, дыбом стоящую чёрную бороду с двумя горящими в ней глазами:

— Ха! И точно, вот он, птенчик!

В сознании Эгерта снова случился провал.

Кажется, он даже не сопротивлялся; его вытащили из экипажа, лошади испуганно поводили мордами, косясь на огромное дерево, лежавшее поперёк дороги и преграждавшее путь. Кучеру с оплывшим, почти закрывшимся глазом связывали руки, и он услужливо подставлял их, жалобно улыбаясь. Из багажного отделения летели узлы и корзины торговца — часть их, выпотрошенные, как заячьи тушки на базаре, валялась тут же.

Эгерта обыскали — добычей послужили лишь фамильная шпага да золочёные пуговицы на куртке. У писца отобрали кошелёк; торговец только трясся да всхлипывал, глядя, как взламываются замки на пузатых сундуках. Девушку держали за руки сразу двое; она вертела головой, переводя взгляд с одного на другого, и что-то просительно повторяла.

Разбойников было пять или шесть — Эгерт был не в состоянии запомнить ни одного лица. Закончив грабёж, они рассовали добычу по седельным сумкам и сгрудились вокруг дилижанса. Писца привязали к торговцу, возницу — к дереву, только Эгерта оставили свободным — но он и не мог бежать, ноги не служили.

Собравшись в кружок, разбойники по очереди совали руки в чью-то шапку — Эгерт с трудом сообразил, что кидают жребий. Чернобородый удовлетворённо кивнул; те двое, что держали девушку, выпустили её локти — чернобородый по-хозяйски взял её за плечо и повёл к дилижансу.

Эгерт видел её круглые глаза и дрожащие губы. Она шла, не сопротивляясь, только без устали повторяя какую-то обращённую к мучителям мольбу. Чернобородый втолкнул её в экипаж; остальные выжидательно расположились на траве. Дилижанс качнулся; заскрипели, мерно прогибаясь, рессоры, и приглушённо вскрикнул изнутри тонкий голос.

Разбойники бросали жребий ещё и ещё. Эгерт потерял счёт времени, сознание его раздвоилось: он то и дело кидался на разбойников, круша им рёбра и ломая шеи — а потом понимал внезапно, что по-прежнему сидит на земле, вцепившись скрюченными пальцами в траву и мерно раскачиваясь взад-вперёд, свободный — и связанный по рукам и ногам болезненным, воспалённым ужасом…

Потом он снова провалился, потерял память и способность соображать. По лицу его хлестали ветки — кажется, он всё-таки бежал, только ноги, как в плохом сне, отказывали и подгибались. Сильнее боли и страха мучило в те минуты желание не-быть — не быть, не рождаться, потому что кто он теперь, светлое небо, кто же он после всего этого, и какое преступление ужаснее того, что уже совершило чудовище страха, поселившееся в нём против его воли, раздирающее его изнутри…

А ещё потом наступила темнота, и всё кончилось.

Старому отшельнику, который жил в землянке у ручья, уже случалось находить в лесу людей.

Однажды трескучим зимним утром он обнаружил в чаще девочку лет четырнадцати; белая и твёрдая, как статуя, она сидела, привалившись спиной к стволу, и сжимала в руках пустую корзинку. Отшельнику так и не довелось узнать, кто она была и что привело её навстречу гибели.

В другой раз он нашёл в лесу девушку — окровавленную, покрытую синяками, одержимую бредом. Он принёс её в землянку — но на другой день пришлось похоронить и её тоже.

Третьей находкой отшельника стал мужчина.

Это был красивый и сильный молодой человек; он оказался намного выше и тяжелее самого отшельника, и потому тащить его через лес было особенно трудно. Едва переводя дыхание, старик умыл его водой из ручья — тогда найдёныш застонал и открыл глаза.

Отшельник обрадовался — по крайней мере этого не придётся хоронить! Он всплеснул руками и одобрительно замычал — с рождения лишённый дара речи, он только так и умел выражать свои чувства.

…По поверхности ручья стелились водяные травы. Тёмно-зелёные верхушки их пытались уплыть по течению, простираясь, будто в мольбе — но корни, увязшие в тёмном земляном дне, удерживали их. Над ручьём зависали стрекозы — грузные, глупые, перламутровые, как дамские украшения.