Шрамы войны. Одиссея пленного солдата вермахта. 1945

На рассвете мы добираемся до лощины, поросшей густым кустарником. Перед нами раскинулась какая-то деревня. Издалека слышен приглушенный расстоянием собачий лай.

В конце пути я страшно замерз в своих промокших насквозь лохмотьях. Я замерз так, что временами терял ориентацию и переставал понимать, где я нахожусь. Наверное, так околевают больные животные, смутно, как в тумане, думал я. Мне приходилось видеть таких животных во время отступления, до плена. Коровы с растрескавшимся выменем неподвижно лежали на траве и дрожали, страшно дрожали. Они были так слабы, что не могли поднять голову, но во взгляде их потускневших глаз была такая смертная тоска, что становилось не по себе. Я смог подарить пулю только одной такой корове. Наш лейтенант запретил мне впредь это делать.

Сознание мое было каким-то спутанным. Бернд что-то говорил, но до меня не доходил смысл его слов, сильная дрожь мешала сосредоточиться. Я смутно ждал избавления. Солнце медленно, очень медленно возвращало меня к жизни. Оно согрело и высушило меня, но меня все равно продолжал бить озноб, я не ощущал прежнего подъема и прилива сил.

Я заболел. К полудню это стало окончательно ясно.

Я перестал быть человеком, молодым сильным парнем, я стал вялым и бессильным. У меня началась лихорадка. Сухой язык прилипал к нёбу, в ушах стоял неумолчный шум, когда я вставал, голова стала тяжелой, а затылок невыносимо болел. Надо же было заболеть! На воле, среди полей, вблизи границы! Жандармы остались позади; впереди опасности приграничной полосы. Эта опасность может быть смертельной! Бернд пытался меня приободрить. Он с юмором фантазировал на тему о том, что творилось утром в жандармском участке. Это было очень забавно, особенно когда Бернд пародировал толстого начальника полицейского участка. Бернд говорил шепотом, но все равно выглядел при этом как озорной расшалившийся пятиклассник. Но я был теперь ни на что не годным больным, слабым и никудышным спутником. Я закрывал глаза и видел перед собой радужные круги, мне хотелось пить, и я валился с ног от слабости. Бернд, однако, не спал, постоянно вглядывался в кусты и все время говорил мне, что никто сюда не идет, что никто не видит нашего убежища. Он давно снял свою куртку и накрыл меня. Он дал мне хлеба, но я был не в состоянии есть. Мне хотелось пить, но воды-то как раз и не было. Во рту у меня было сухо, как в пустыне. Меня вдруг охватила безумная надежда.

— Бернд, — сказал я, — как ты думаешь, мы еще не в Венгрии? Если мы уже в Венгрии, то все не так уж плохо, мы найдем место, где я смогу отдохнуть и поправиться. В Венгрии нас не будут преследовать никакие румынские жандармы. Найдем же мы какого-нибудь крестьянина, который приютит нас… Но что, если мы еще не в Венгрии? Я не в силах идти дальше… у меня, кажется, высокая температура… в глазах у меня темно… меня сильно знобит, это настоящий озноб. Бернд, я точно это знаю… Нет, я не могу идти дальше, это исключено… Но ты знаешь, мы все-таки, наверное, уже в Венгрии! Когда стемнеет, мы доберемся до деревни, я отлежусь в соломе и завтра буду уже здоров, вот увидишь!

Бернд промолчал. Потом, помедлив, сказал:

— Да, может быть, мы уже и в Венгрии.

Время до вечера тянулось мучительно медленно. Я ослаб настолько, что был просто никуда не годен. Неутешительно! До захода солнца я, скрючившись, лежал на земле. С наступлением сумерек мы покинули наше укрытие. Я тащился за Берндом, как дряхлый старик. Мозг мой стал постариковски неповоротливым и тяжелым, как свинец, меня клонило к земле, я ничего не соображал. Толку от меня было что от козла молока.

Первый же крестьянин, которого мы встретили по дороге, в ответ на наш вопрос ответил, что это еще Румыния, граница проходит в трех километрах от деревни.

Я изо всех сил пытаюсь сейчас вспомнить, что происходило со мной в тот момент. Без Бернда я бы пропал, сдался, это я знаю точно. Я, правда, не помню, что был особенно испуган, мне кажется, что я просто не понял, о чем идет речь; я был не в состоянии правильно оценивать происходящее. Я помню только, что безвольно и равнодушно стоял рядом с моим товарищем, который вел с крестьянином разговор, к которому я не проявлял ни малейшего интереса. Мне казалось, что конец неминуем, и мне хотелось одного — чтобы он скорее наступил. Все страсти улеглись, мною овладело полное безразличие — все бессмысленно, можно опускать занавес.

— Пошли! — сказал Бернд. Он, если можно так выразиться, просто взял меня на буксир. Я просто не понимал, куда надо идти…