Шрамы войны. Одиссея пленного солдата вермахта. 1945

Но отец пришел сам! На пороге появился высокий, крепкий, статный старик, седой как лунь, с густой всклокоченной бородой. Он улыбался, по морщинистому лицу текли струйки воды. В руке он держал эмалированное ведро с молоком. Он говорил по-немецки, был немцем, во рту у него еще оставались кое-какие зубы, и было ему от роду девяносто четыре года. Сын был старше его, не по годам, но по состоянию костей, зубов и ума. Умеет же природа смеяться над временем! Эта встреча потрясла меня, только поэтому я о ней и рассказываю. Женщин в доме не было. Они уже умерли? Да, наверняка умерли. Я не стал об этом спрашивать. У стариков была коза, дававшая им молоко. Может быть, даже две козы. Но где они брали хлеб? Этого мы так и не узнали. Наверное, у них были внуки и правнуки, которые поддерживали двух стариков. Жизнь вообще тяжела, но еще тяжелее становится она в конце, когда начинают гнить ее корни.

Хлеба нам не дали, но зато мы были молоды и сильны. Дождь закончился, и мы пошли дальше, обсохнув под жаркими лучами солнца. К вечеру мы рассчитывали дойти до канала, протекавшего к юго-западу от Дебрецена.

Вечером мы принялись стучаться в двери. Отказ, отказ, снова отказ. Румыния, как же я люблю тебя! Трансильвания до сих пор снится мне в приятных снах! Богатая усадьба, разъяренная женщина. О, это была настоящая фурия, ведьма! «Nemet"ok, nemet"ok!» — визгливо кричала она. Румыны называли нас niams, и произносили это слово совсем другим тоном. Прочь отсюда, мы можем переночевать и на улице, прочь отсюда…

Пристанище мы нашли наконец у одного пастуха, дружелюбного парня, который был едва ли намного старше нас. Здесь мы смогли вытянуть утомленные долгим переходом ноги.

Здесь нам было замечательно. Пастух напоил нас молоком и накормил хлебом. На стол подавала юная жена пастуха, выглядевшая как девочка. Она ждала ребенка, это было заметно по ее округлому животу. Пастух один раз ласково положил ладонь на эту округлость и что-то сказал. Женщина весело рассмеялась.

Мы были сыты и счастливы. Хозяин прикрутил фитиль лампы. Мы пытались разговаривать, но у нас ничего не вышло — этот язык невозможно понять. День закончился. Это был удачный день, мы успели пройти изрядный отрезок пути и теперь блаженно курили самокрутки, свернутые для нас щедрым хозяином. Усталость свинцом давила нам на веки, очень хотелось спать. Как нравилось нам это молчание, этот покой. Бог по-венгерски Иштен.

Когда бьют ножом в лицо, на нем образуется кровоточащая рана. Нож может попасть в глаз или вспороть губу. Человека охватывает страх — от боли и неожиданности. Но это произошло, и ты ничего уже не можешь изменить. На пороге стояли два жандарма.

Измена! Жившая в соседнем доме коммунистка совершила эту гнусность. За спинами одетых в форму людей была видна эта мерзкая баба!

— На выход, — скомандовал один из полицейских, и мы вышли в ночь.

Сзади шли жандармы, подгоняя нас в спину дулами своих винтовок. Баба куда-то испарилась. Мы молчали. Вокруг простирались темные, сумрачные поля. Такой же сумрак царил и в наших душах. Ночь в полях, ночь в душе, дуло винтовки больно упирается в спину. Мы ничего не могли сделать. Страх парализовал нас. Все пропало, мы снова потеряли свободу! Схвачены, пойманы, пленены! Какая немилосердная ночь. Нас ведут неизвестно куда, и никто не заплачет по нам!

Караульное помещение, допрос.

Офицер дружелюбен. Что бы это значило? Мы ничего не понимаем, никакое общение невозможно, но офицер смеется. Это искренний, добродушный смех. Собственно, и те двое полицейских, что доставили нас сюда, тоже как будто не настроены против нас. Они курят, беспечно прислонив винтовки к стене. Нам протягивают сигареты.

— Рюсски карашо? Рюсски не карашо? — спрашивает нас комендант. Тон не оставляет никаких сомнений в том, каких ответов офицер от нас ожидает.

— Ruski rossz!! [24] — отвечаю я.

Все смеются. Во мне начинает теплиться надежда, необъяснимая, абсурдная надежда — здесь, в караульном помещении, среди одетых в форму людей, обязанных служить закону. Во всяком случае, на нас не надели наручники, и это еще больше укрепило надежду. Я глубоко затягиваюсь дымом сигареты, отчего испытываю легкое головокружение.

Офицер и жандармы о чем-то говорят между собой. Мы не понимаем ни слова, но разговор у них человеческий, не злобный, не крикливый, а очень спокойный и мирный. Не надо знать язык, чтобы понять тональность разговора, понять его результат. Я тушу сигарету, и мне тотчас протягивают другую.

— Спасибо, — говорю я.

Голова снова немного кружится. Почему нас не отводят в камеру? Почему не запирают? Я чувствую, что они кого-то ждут. Кого? Переводчика. Вот и он.

— Добрый вечер.

Дружелюбный офицер кивает в нашу сторону и что-то произносит. Я встрепенулся. Человек протягивает мне руку и начинает говорить по-немецки.

— Откуда вы пришли? Это они вас схватили?