Шрамы войны. Одиссея пленного солдата вермахта. 1945

Я пошел дальше. Собственно, что еще мне оставалось делать? Плакаться звездам? Устроить самому себе спектакль, разыгрывая сцену отчаяния? Нет, ничем не смог бы я разжалобить равнодушную природу; надо было противостоять ей, напрягая все силы, пока они меня окончательно не покинули. Я должен вести себя, как зверь, без истерик и не ожидая сочувствия. Выбор был невелик: жить или умереть.

Естественно, до лесопилки я дошел, так сказать, в последнюю минуту. Отличная работа, я вышел точно к ней — глаза мои уже успели привыкнуть к темноте. Из ущелья мне улыбнулись два освещенных окна, а вскоре до моего слуха донеслось журчание Путны.

— Ты дошел! — сказал я вслух.

Что сказать еще, я не знал. Надо было помолиться? Возблагодарить судьбу? Об этом я тогда не думал. Ты дошел! Да, ты дошел! Больше я ничего не сказал. Думаю, что если на меня в тот момент смотрел кто-то свыше, то этот кто-то был удовлетворен и этим.

Я замедлил шаг, хотя дорога поднималась в гору. Из трубы вьется дым! Я разглядел его на фоне ночного неба. Конечно, из трубы шел дым, что же еще могло из нее идти? Но тогда это показалось мне чудом — из трубы вертикально вверх шел дым. Его столб был похож на поднятый хвост пушистого кота. Я вышел на большую площадку, загроможденную всякой всячиной, но мне было не до нее. Я видел только дом, откуда струился свет. Я подошел к крыльцу и открыл дверь. Должно быть, обитатели его сильно удивились. Четверо дюжих обветренных мужчин поднялись со своих мест, вопросительно глядя на меня. В их глазах я прочел: «Кто такой? Вор? Разбойник с большой дороги? Кто ты такой?»

— Откуда ты взялся? — строго и резко спросил меня господин Шинья.

Это мог быть только он.

Я ответил ему на ломаном румынском.

Господин Шинья снова уселся на табуретку и, смеясь, стукнул себя по бедру.

— Говори со мной по-немецки! Говори по-немецки, дорогой мой товарищ. Откуда ты идешь?

Последние остатки страха улетучились неведомо куда. Этот грубый, сильный человек с высокими, как у монгола, скулами излучал прямоту и надежность. В нем не было ничего фальшивого и наигранного. Я без утайки рассказал ему о себе, и все четверо здоровяков от души радовались и смеялись, когда узнали, что мне удалось бежать от русских.

— Дорогой, дорогой ты мой товарищ, — повторял он, положив руку мне на плечо, как самому дорогому гостю.

Меня надо было накормить, и из кладовой притащили груду съестного — сыр, сало, хлеб. Это было великолепно.

— Дорогой ты мой товарищ!

Я чавкал и рассказывал. Господи, это было счастье, радость, блаженство! Франц был немногословен, сказал, что Шинья мне поможет, а потом я смогу делать что захочу. Мы проговорили до поздней ночи, ведь завтра мне не надо было идти снова на мороз в заснеженный лес. Я был у Шиньи и приобрел нечто большее, чем одну ночь.

— Первые восемь дней ты будешь отдыхать, понял? Потом чуток поработаешь, но немного, совсем немного. А потом, когда начнется весна, когда распустятся цветы, ты легко пойдешь дальше, пойдешь на родину, — так сказал Шинья и подтвердил сказанное энергичным жестом.

Рабочие незадолго до полуночи ушли к себе — в маленький домик возле склада. Каждый из них не преминул крепко пожать мне руку и похлопать по плечу. Я остался в доме с господином Шиньей.

С этим человеком мы быстро стали друзьями. Мы курили и долго беседовали, и я не мог отделаться от мысли, что эта дружба так скоро возникла от неисповедимого пересечения судеб. Наконец-то я нашел твердую опору в своих непредсказуемых скитаниях. Теперь я надежно спрятан и могу спокойно прийти в себя, собраться с силами и подготовиться к своей главной цели — к пути на родину, в мое отечество!

Когда мы наконец улеглись, я впервые за много месяцев почувствовал себя в полной безопасности. На столе горела лампа с привернутым фитилем, в печи гудел огонь, и мне теперь не нужны спички — совсем не нужны! На соломенном тюфяке мне было уютно, как в лоне Авраама. Мне не надо было представляться врачом. Теперь я говорил только чистую правду!

— Доброй ночи, дорогой товарищ, — сказал Шинья.

— Доброй ночи, — ответил я ему.

* * *