Шрамы войны. Одиссея пленного солдата вермахта. 1945

— Salut, ha-ha! — Кэтчулэ была лихо сдвинута на затылок, на лоб падала челка черных как вороново крыло волос. Этот человек буквально излучал радость и удаль. — Ха-ха, Шинья! Они долго трясли друг другу руки, словно меряясь силами. Я стоял рядом, не в силах скрыть восхищение таким приветствием.

Теперь Шинья представил меня гостю.

— Niams? Ha-ha, excellent! [17]

Он с силой хлопнул меня по руке, осчастливив и меня своим рукопожатием. В дом нам пришлось протискиваться, так как Лемнаринте вел за собой нас обоих, держа за руки, — коренной и пристяжные! Прежде чем мы сели за стол, Шинья достал из шкафа бутылку зуйки. На счастье! Бульканье, отрыжка. Потом мы уселись вокруг стола. Было слышно, как во двор въехали сани.

С господином Лемнаринте я подружился мгновенно. Он не говорил по-немецки, но мы прекрасно друг друга понимали, а если возникали трудности, то на помощь приходил Шинья. Мы могли говорить свободно обо всем, что только приходило нам в голову. Какими приятными были проведенные нами вместе часы. Мы были в превосходном настроении, это настроение пронизывало нас до самых глубин нашего бытия. Речи наши были просты. Мы ругали русских и рассуждали, как мне лучше всего добраться до Германии. Иногда в разговоре возникали длинные паузы, тогда было слышно лишь, как потрескивают в печке дрова, и видно, как к потолку поднимается дым наших сигарет. В этом молчании было сочувствие друзей. Именно сочувствие, а не сострадание. Сострадание выставило бы их в ложном свете, да и меня поставило бы в неловкое положение. Это были сильные люди. Они не жалели, они ругались и помогали. За жалобы я бы, пожалуй, получил от них хорошего пинка! Это было незабываемо, я не могу описать свои чувства, охватившие меня в тот день.

Было уже поздно, когда я вместе с господином Лемнаринте вышел из теплого дома на улицу и мы направились к стоянке его работников, которые, приткнувшись к своим быкам, дремали, сидя вокруг большого костра. Пламенеющий красный остров среди ночи. Головы животных были повернуты в темноту, а люди прижимались к лохматым животам, облитые мерцающим раскаленным светом.

Лемнаринте убедился, что все в порядке, и мы отправились спать. На этот раз я спал на одеяле у печки, тюфяк достался господину, и это было в порядке вещей.

На следующее утро Лемнаринте не уехал.

Вероятно, он хотел купить у Шиньи много пиломатериалов. Всю первую половину дня они ходили между штабелями досок, что-то измеряли линейкой, потом подходили к следующему штабелю. Лемнаринте, казалось, интересовала только древесина: бревна, брус, обрезанные доски. Работники перетащили в сани целый штабель. Несколько досок отложили в сторону. О, этого Лемнаринте не проведешь! Ручаюсь, что он погрузил в свои сани только самую лучшую древесину! Не должно быть ни одной трещины, не говоря уже о подгнивших досках. Ему был нужен материал только высшего качества! Без косослоя и коры.

В тот день я получил урок научного ведения лесопильного производства.

Следующий рассвет мы встречали с серыми, как пепел, лицами. Пламя с такой быстротой охватило лесопильню, что спасти ее не было никакой возможности. Железная станина пилорамы, как эшафот, возвышалась над обгоревшими остатками строения. Обгорелые несущие балки свисали к земле в предрассветной мгле.

Непостижимо!

Что случилось?

Среди ночи мы услыхали крики, топот, страшную суету. Мы втроем выбежали из дома. Ночь осветилась кровавокрасным пламенем! К пилораме со всех ног бежали работники Лемнаринте! Господи! Господи! Боже! Уже слишком поздно! Все сгорит дотла! Пилорама! Лесопилка! Ах! Ах! Ее уже не спасти! Всепожирающий огонь трещал и шипел, уничтожая пристройку. О, о! Рухнула кровля! Мы бегали вокруг пожара, подбегали к огню и отбегали назад, не выдерживая невыносимого жара, останавливались, беспомощно глядя, как раскаленный огонь уничтожает плоды человеческого труда.

Сделать мы ничего не могли. Мы были обречены беспомощно стоять и смотреть, как торжествующий огонь величественно пожирает лесопильню. Огонь расплавленным золотом отражался в реке — украшение дьявольского зла. Это было зрелище ужасное и прекрасное одновременно! Если бы ветер не записался к нам в союзники, то неминуемо сгорел бы и склад. Но он уцелел.

Я не в состоянии описать все подробности той страшной ночи. Мы находились как в параличе, мелочи уже не играли никакой роли; ущерб был страшен. Каждый из нас потерял свое от гибели маленькой фабрики. Когда пилорама превратилась в груду горячих углей и стало ясно, что за судьбу склада можно не беспокоиться, мы вернулись в дом.

Я и сейчас явственно вижу доброго Шинью, как он сидит на краю кровати, обхватив голову руками, беспрерывно повторяя:

— Gata fabrica! Gata fabrica! O, o! Gata fabrica? Gata, gata, gata!