Штабная сука

Он никогда раньше их не видел, но сразу понял, что это они, потому что ничего более отвратительного представить себе не смог. Передавив всех, кого словил, Шахов торопливо надел белье и штаны и возблагодарил Бога за то, что уже завтра он сможет помыться и переодеться во все новое. Вытерев блевотину, он выкинул тряпку в форточку, выключил свет и снова улегся под батарею. Выжившие вши в тепле разгулялись не на шутку, а он лежал под своей шинелью, сцепив зубы и захлопнув веки, чтобы не заскулить. Потом он вспомнил, что где-то в шкафу валяется утюг, и даже, кажется, исправный, но сил вставать уже не было, да и зачем проглаживать шмотки, если завтра все равно выдадут новые. Ц, он лежал под своей батареей, все глубже проваливаясь в трясину сна, а вши продолжали увлеченно грызть его тело, и ему было мерзко, и стыдно, и больно, и, наконец, он заснул, и во сне слезы катились из-под его опущенных век…

Глава 4

Шахов все равно проспал. Он вскинулся и начал инстинктивно запихивать бушлаты за шкаф, уже когда в замке повернулся ключ. Когда Феклистов и Дыбенко переступили порог, они увидели своего писарька, стоящего на четвереньках у батареи и испуганно оглядывающегося по сторонам полузакрытыми сонными глазами.

— Пилотку ищешь? — спросил Феклистов.

— О, доброе утро, — смущенно приветствовал их Шахов, потом снова огляделся и признал: — Да вот, задевалась где-то, не могу понять…

— Живая, — сказал Феклистов.

Шахов с подозрением взглянул на нею, ожидая нагоняя.

— Ладно, хорош зависать, — вмешался Дыбенко. — Пилотка твоя под шкаф упала, когда ты бушлаты запихивал.

Шахов вытащил пилотку, нахлобучил ее на лысую голову и поднялся.

— Опять здесь ночевал, — констатировал Феклистов.

— Придурок, — добавил Дыбенко. Шахов, потупившись, молчал.

— Скажи мне, солдат, вот как тебе не противно спать на полу, неделями не мыться, от всех прятаться?.. — спросил Феклистов, закуривая. — Все пытаюсь тебя понять, влезть в твою шкуру, но нет, не получается никак. Ты же мужик, наверное, и девочек топтал, работал на гражданке, имел друзей, дела какие-то крутил, и ничего, все было нормально, вообще нормальный был человек, а сейчас…

— Э, Шура, охота тебе языком чесать без толку. Ему же твои лекции — мимо кассы, — встрял Дыбенко.

— Да ты знаешь, языком мести — это не уголь грузить, — усмехнулся Феклистов. — Мне не трудно. А вдруг толк будет?

— Скорее зампотыл третью звезду получит! — заржал Дыбенко.

— Да ну, ты же получил, чего ж он не получит?

— Сравнил звезды! То прапорщицкая, а то полковничья.

— Да хули нам, красивым девкам. — Он-то как раз свою полковничью и получит, — флегматично возразил Феклистов, — как раз такие и получают. — Он поднял глаза на начальника склада. — Ты-то, Коля, не переживай. Тебе больше твоих трех все равно уже не получить. На-ка, лучше перекури.

Он протянул Дыбенко «Астру». Тот чиркнул спичкой, закурил, сел рядом. Шахов продолжал маячить у окна.

Помолчали. Сигаретный дым сизыми облачками плыл по кабинету. В тишине было слышно, как под окном печатает шаг по аллее какое-то подразделение. Наконец Феклистов затушил бычок в гильзе-пепельнице, взглянул на часы и поднялся.

— Шахов, хорош там хлебалом щелкать! Возьми бумагу, пиши: «До обеда в продслужбе санитарный день».

Шахов кинулся к столу.

— Написал? Повесь на двери… Снаружи, придурок. Шахов с листком бумаги выскочил за дверь, завозился там, потом вернулся.

— Хорошо. А теперь… — Феклистов переглянулся с Дыбенко и продолжил: — А теперь мы действительно устроим санитарный день. Для начала открой-ка окно — этот хлев давно надо бы проветрить. Так, — он оценивающе огляделся. — Коля, займись, наверное, шкафом и вешалкой. Я разберусь со столами. А ты, Шахов, ведро и тряпку в зубы и усвистал в умывальник.

Рота была на завтраке, поэтому Шахов беспрепятственно умылся, наполнил ведро, украл в умывальнике тряпку взамен выброшенной им вчера и торопливо вернулся назад. Продслужбу было не узнать. Дыбенко вывалил из шкафа в большую кучу на полу множество непонятных бумажек, старых изорванных папок, какое-то тряпье, пустые бутылки из-под водки и крепленого вина и банки из-под маринованных огурцов, грязные картонные ящики, доски с вбитыми в них ржавыми гвоздями и еще много хлама в таком же духе и теперь швырял туда же старые, изодранные шмотки, выдергивая их из грандиозной свалки на вешалке. Феклистов бросал в общую кучу вынутые им из выпотрошенных ящиков столов старые газеты, бумажные обрывки, пустые консервные банки, грязные бархотки для чистки сапог, лысые сапожные и зубные щетки и еще невесть что, непонятно каким образом попавшее сюда, например, раздерганный уазовский ремень вентилятора или выгоревший на солнце до белизны гранатный подсумок. Почти в самом низу этой кучи Шахов увидел свой дневник. Он порывисто выхватил тетрадь из-под горы хлама и торопливо засунул ее за ремень.

— Твое? — спросил заметивший это Феклистов. — Тогда спрячь. Но не здесь. Я не хочу видеть в кабинете продслужбы ни одной посторонней вещи. Найду — сожгу.