Штамба

— У меня есть еще! Целых семь тысяч — на всякий случай. А эти... Помогите мне, маманя... — прошептал я.

Среди эмалированных мисок и тарелок с милыми голубыми цветочками на дне, среди яиц и желтого прошлогоднего сала, рядом с щедро нарезанной селедкой, две эти позолоченные заграничные гостьи чувствовали себя неловко. Их содержимое мерцало угрюмыми огнями. Отец потоптался вокруг стола и потянулся за кепкой.

Глава вторая

— Неужели вы думаете?..

— Смотри, Сеня... Как тебе лучше, тапочки — самая обувь для степи. Да и сапоги целее будут...

Она отвела мои руки в сторону. По ее впалым мягким щекам катились слезы.

— Может, сами будем? Семен приехал, — тихо откликнулась мама.

— Ой, а соль-то я забыла положить! — восклицает мама. Из спичечной коробки она пальцами вынимает спички, кладет их на загнетку летней печки, а в коробку доверху насыпает крупной сероватой соли.

Провожали гостей мы вдвоем с отцом. Стояла многозвездная высокая ночь. Голоса растворялись в тишине. Отец обсуждал с Федором и Николаичем свои дела. Алешка шел рядом со мной, сопел, вздыхал и явно хотел заговорить, но так и не решился. На прощанье он долго жал мне руку.

— Будь здоров, Федор. Милости прошу...

На третий день мы закончили окучку. Я обошел весь двор. В одном месте покосился заборчик.

Густой аромат вина не мог побороть знакомого мне машинного запаха, исходившего от них. Этот запах неистребим. Можно семь шкур содрать в парной с человека, одеть его в чистую, только что из комода рубашку, но стоит ему войти в комнату, как тотчас запахнет машиной. Я знаю это по себе.

Он недоверчиво посмотрел на меня.

Сколько я помню, мама мечтала о корове. Не просто о корове, а о «Зорьке» — такой рыжей с белым пятном на лбу. Во дворе она даже отвела место для стойла. Она исподволь вела с отцом разговоры о том, как хорошо по утрам пить парное молоко, особенно ему, механику, человеку железной профессии, — и душу размягчает, и здоровье крепче делается. Но отец разгадал ее «хитросплетенья».

Я достал силки, а мешок повесил на дерево — так, чтобы его было видно.

Я сбежал с высокого шоссе, перепрыгнул через канаву с коричневой, застоявшейся водой и пошел навстречу солнцу, в степь. Шоссе все отдалялось, и вскоре звуки проходящих автомобилей уже не долетали до меня. В том месте, где я остановился, степь собиралась в невысокие холмы, редко поросшие лозой, черемухой и дикими яблонями. Хорошо тут было. Между двух холмов маленькая степная речка оставила залив в несколько метров шириной. Он был глубоким, но песчаное дно просвечивало. У самой поверхности воды я увидел множество головастых мальков. Они стайками вились возле упавшей травинки и замирали, чуть не высовываясь из воды. Не. спуская с них глаз, я присел на корточки, но как только тень моя скользнула по заливу, мальки исчезли в глубине...

— На вот, сынок. Почеши, почеши — голова дово-о-льная станет...

Через час ходьбы сзади виднелись только рабочая башня элеватора и тоненькая, как. спичка, труба электростанции.

— Кликнем кого, мать? — неуверенно сказал он. — Федора, Николаича с Мариной... Алешку... Вместе работаем, — объяснил мне отец. — Ну как, мать, а? Я мигом...

— Хорошо, — сказал я. — Приду...

В половине девятого я выбрался на гудронированное шоссе и пошел по нему на юг. Слева медленно взбиралось солнце. Степь была ровной. Ее пятнали блеклые полосы скошенной травы и зеленые шелковые квадраты овса.

— Ты куда? — спросила мама.

У почты я посадил ее на скамейку так, чтобы солнце не мучило ее.

Корову так и не купили. Каждое утро нам носят молоко. Ровно в половине восьмого появляется кургузая бабенка с двумя сияющими бидонами. Молоко еще теплое. И когда с бидона снимают крышку, оно пузырится. Спросонья пьешь его большими глотками, и кажется, что тело наливается бодростью.

Я разжал пальцы. Перепел секунду стоял не шевелясь. Коготки у него были острые. И вдруг — я даже отдернул от неожиданности руку — он подскочил, скатился кубарем и, подпрыгивая, исчез в траве...

— В город, маманя. На почту, — сказал я.

Мешок постукивает меня по спине, утренний ветерок забирается под распахнутый ворот черной косоворотки. От поясницы к шее ползут колючие мурашки.

— Тапочки, маманя, обувь несерьезная. Сапоги лучше. Я привык.

В дороге, еще подъезжая к Архаре, я открыл свой чемодан,, чтобы достать полотенце и мыло. Под полотенцем оказался солидный сверток. Я развернул его. Это были две бутылки вина с необычно яркими наклейками. Одна темная, длинная, похожая на зенитный снаряд, другая — восьмигранная с коротким горлышком. Она была оплетена золотыми шнурами. Я растерянно стоял над чемоданом, держа в руках обе бутылки. Как они могли попасть ко мне? Я подумал, что перепутал чемоданы. Но полотенце было мое. Я поставил бутылки на столик и стал осторожно рассматривать бумагу, в которую они были завернуты. Поперек всего листа размашистым почерком Феликса было написано: «Нехорошо, старина, ехать к отцу без подарка, достойного солдата».

— Уж больно вы похожие, — прошептала она.