Штамба

Свет из коридора через открытую дверь проникал в кухню и рассеивался по ней. Валя стояла перед окном. Я встал у нее за спиной. На улице появилась луна. Она была где-то высоко. Окна домов, что маячили напротив, влажно блестели, серебрились верхушки тополей, редкие звезды отступили к самому горизонту. Они тоже казались влажными...

1

— И я не обедал. Мама обещала прийти, а не пришла. Мы ждали ее с тетей Лидой...

— Завтра?

— Пойдем... Павлик останется один?

Отец стоял на пороге, смутно белея мешковатыми кальсонами.

— Да не там, старик, — сказал Феликс. — Правей, еще правей... За острым гребнем.

Алешка еще не забыл мальчишеские слова, родившиеся в поселке невесть когда. Было время, когда пацаны в Горске называли дорогу — в то время еще обыкновенный проселок — шоссейкой, а высшую степень уверенности выражали лаконичным «будь спок!» Я вспомнил об этом, и мне стало смешно.

Вскоре вся трасса лежала перед нами на бумаге.

Этот проклятый камень! Алешка вытоптал бурьян, и теперь он заметен метров за семьсот. И березка — ее видно даже ночью. Руки — умнее головы. Теперь они будут заодно с машиной — ей легче, если у камня переключить передачу...

Отец не ответил. Только протяжно скрипнула за моей спиной табуретка — это он повернулся.

Валя взяла меня под руку, но тут же отпустила.

— Это ты, Алешка?

— Я.

Только однажды Валя, идущая впереди, из темноты сказала мне:

— А когда ты вернешься?

Мы останавливались возле каждой метки. Алешка быстро шагал впереди, говорил коротко и резко. Избегал моего взгляда и с каждым перегоном терял уверенность. Под конец он уже не объяснял, а как будто спрашивал. И я чувствовал себя все более неловко, — молча слушал, молча возвращался за руль.

Федор кивнул и негромко ответил:

Она согласно прикрыла глаза и тотчас открыла их...

В комнате было прохладно. Рассветный ветер шевелил кисти абажура и белые занавески на окнах.

— Мне кажется, что все, что случалось у меня в жизни, — это для того, чтобы я могла тебя встретить.

Отойдя от проходной подальше, мы остановились, глянули друг на друга и засмеялись. И смех еще долго жил в гулкой коробке рабочей башни.

Мы шли знакомой дорогой — по тропинке через пустырь, мимо недостроенного Дома культуры, вдоль высокого забора мелькомбината. Валя взбежала на насыпь подъездных путей и остановилась, поджидая меня.

— Трудно будет — не забывай, что у тебя есть дом, Семен.

— Здорово. Сообразил, чертенок! Я и то подумал, как это другие по восемь да по семь, а он — десять. Трасса каверзная. — Помолчав, отец добавил: — А Федор с ним осторожничает еще.

Новенький высунул из окна ершистую голову:

— Подождем маму?

— Видишь? — еще тише сказала Валя, прижимаясь щекой к моему плечу.

Да, я запретил себе думать о Павлике и Вале. Но сейчас, когда по стройке расползалась густая, точно клейкая тишина, подавляющая последние звуки работы и голоса девчат, я почувствовал, что очень давно ношу вот здесь, на сердце, что-то большое, весомое и светлое. И это самое «что-то» и есть Валя и Павлик. Даже скорее Павлик, а потом Валя.

Но пристать помешал затопленный у берега кунгас. Он был до краев залит водой и сидел килем на грунте. Ослабевшая с отливом волна не могла утащить кунгас и только перекатывалась через борта, колыхала его и стукала о камень. Когда вода спадала, понижался и уровень воды в кунгасе — где-то была пробоина, — и на несколько мгновений показывались измочаленные банки и косой обломок мачты. Если бы кунгас утащило с берега, не было бы мачты. Кто-то в этом кунгасе насмерть бился со штормом.

Она сказала:

— Кто этот человек? — спросила Валя. Я улыбнулся и ответил:

4

— Это очень обязательно?

В сенях брякнуло ведро. Алешка вошел в дом. Я посмотрел ему вслед.

— Здорово, — сказал мне отец. Он сидел за столом под тополями и курил. На краю стола горела керосиновая лампа. — Как работалось?

— Завгар живет недалеко — на соседней, — сказал он.

— Спать ложись, сынок, — донесся мамин голос, ослабленный дремотой и тишью. — Того и гляди, светать станет.

Мы вошли в комнату. Валя шепотом призналась:

Бетономешалки завода уже работали. Ворота дрогнули и распахнулись.

— Вернусь — доделаю сарай, — сказал я, и мать уткнулась лицом в передник.

— Вот, я почти готова, — прошептала она и, осторожно ступая, пошла к входной двери. В груде разной обуви у порога Валя нашла свои сапоги, натянула их, негромко потопала, пробуя, как они сидят, потом сняла с гвоздя парусиновую куртку с навсегда засученными рукавами. Так одеваются только мальчишки — сразу обе руки в рукава... Она повернулась ко мне, и опять я увидел в ней новое, неизвестное еще минуту назад. И я подумал, что пройдет много лет, и каждый раз, когда она вот так неожиданно, по-мальчишески порывисто и по-женски завершенно обернется, я буду находить в ней новое и ревновать ее к ней самой, к тому, что она до поры до времени таит в себе.

— Я нашла тебя... Потом Павлик болел. Знаешь, Сеня, с тобой я девочка... и мама... мама-девочка... Смешно?

— Спасибо, браток...