Штамм. Начало

Существо посмотрело в сторону окна Зака, и на мгновение их взгляды встретились. Сердце мальчика заколотилось в груди. Впервые он увидел этого человека анфас, до этого — только в профиль или со спины. Но теперь мужчина повернулся к Заку грудью, на которой отчетливо виднелся… большущий Y-образный бледный шрам.

А глаза существа — мертвые, остекленевшие — оставались тусклыми даже в лунном свете. И что хуже всего, они горели бешеной энергией, бегали из стороны в сторону и наконец остановились на Заке. Мужчина смотрел на него снизу вверх, и выражение его глаз было трудно определить.

Зак сжался, отпрянул от окна, испуганный до смерти и шрамом, и этими пустыми глазами. Что они выражали?..

Он узнал этот шрам, и что он означал, Зак тоже знал. Шрам, оставшийся после вскрытия трупа. Но как такое могло быть?

Он вновь рискнул выглянуть из окна, очень осторожно — улица была пуста. Голый мужчина ушел.

А был ли он? Может, от недосыпа у него начались галлюцинации? Голые трупы мужчин, шагающие по улице… Мальчику, родители которого были в разводе, пожалуй, не следовало говорить о таком с психотерапевтом.

И тут Зака осенило: голод. Вот что это было. В мертвых глазах, которые на него смотрели, читался неутолимый голод.

Зак накрылся одеялом и зарылся лицом в подушку. Уход голого мужчины не успокоил его, скорее, наоборот. Мужчина ушел и теперь мог быть где угодно. Скажем, на первом этаже, куда можно попасть, разбив кухонное окно. Вот он начинает подниматься по лестнице, идет очень медленно — что, шаги уже слышны? — выходит в коридор рядом с комнатой Зака. Тихо трясет ручку двери — замок там давно сломан. Вот он входит, приближается к кровати, а потом… Что потом? Заку было страшно — он боялся голоса мужчины, боялся его мертвого взгляда. Потому что нисколько не сомневался, что видел мертвеца, пусть тот и двигался.

Зомби!

Зак спрятал голову под подушку, его сердце и разум переполнял страх. Мальчик молился о скорейшем приходе рассвета, который только и мог его спасти. Он не любил первые лучи солнца, потому что ненавидел школу, но сейчас он просил утро прийти как можно скорее.

На другой стороне улицы, в доме напротив, погас свет телевизора. По пустой улице далеко разнесся звук разбившегося стекла…

Энсел Барбур тихо бормотал себе под нос, бродя по второму этажу своего дома. Он был в тех же футболке и трусах, в каких лег в постель, когда пытался уснуть. Его волосы торчали в разные стороны, потому что он постоянно их дергал. Энсел не понимал, что с ним происходит. Анна-Мария подозревала, что у него температура, но, когда она подошла к мужу с термометром, Энсел пришел в ужас от мысли о том, что эту штуку придется сунуть под воспаленный язык. У них был и ушной термометр, для детей, но Энсел не мог усидеть на месте достаточно долго, чтобы получить достоверный результат. Анна-Мария положила руку ему на лоб и определила, что он горячий, очень горячий — впрочем, Энсел и так мог ей это сказать.

Жена была вне себя от ужаса, он это видел. И Анна-Мария не пыталась это скрыть. Для нее болезнь означала подрыв священных устоев их семейной жизни. Любые желудочные недомогания детей воспринимались с тем же страхом, с каким кто-либо иной отнесся бы к плохому анализу крови или появлению необъяснимого вздутия на коже. «Вот оно! — читалось на лице Анны-Марии. — Начало жуткой трагедии, я так и знала, что она обрушится на нас!»

А Энсел уже с трудом терпел странности жены. Потому что с ним происходило что-то серьезное, и он нуждался в помощи, а не в дополнительных проблемах. В сложившейся ситуации он не мог быть сильной половиной, опорой семьи и хотел бы, чтобы эту роль взяла на себя жена.

Даже дети сторонились отца, испуганные нездешним взглядом его глаз, а может, — он смутно это подозревал — ощущая запах его болезни, который ассоциировался у него с вонью прогорклого кулинарного жира, слишком долго хранившегося в ржавой жестянке под раковиной. Он видел, что они прятались за балюстрадой лестницы в самом ее низу, в холле, наблюдая, как он бродит по второму этажу. Энсел хотел развеять их страхи, но боялся, что выйдет из себя, пытаясь объяснить свое состояние, а потому только сделает хуже. Так что успокоить их он мог только одним способом — пойдя на поправку. Переборов эти приступы боли, настолько сильной, что он терял ориентацию в пространстве.

Он зашел в спальню дочери, решил, что фиолетовые стены здесь слишком уж фиолетовы, и вернулся в коридор. Постоял на лестничной площадке, застыв, как памятник, пока снова не услышал эти звуки. Постукивания. Потрескивания. Биение… не отдаленное, а тихое и близкое. Оно никак не было связано с болью, рокочущей в голове. Почти… как в кинотеатрах маленьких городов, где можно услышать, когда в зале вдруг наступает тишина, потрескивание пленки, бегущей через проектор. Эти звуки отвлекают от фильма, напоминают о том, что реальность, которую ты видишь на экране, нереальна, и возникает ощущение, что во всем зале только ты и осознаешь эту истину.