Штиллер

«Вот что важно: невысказанное — пустое место между словами, а слова всегда говорят о второстепенном, о чем мы, собственно, и не думаем… Дают показания, которые никогда не выражают нашего истинного переживания, остающегося неизречимым; они могут лишь обозначить его границы, максимально близкие и точные, и истинное, неизречимое выступает в лучшем случае в виде напряжения между этими высказываниями.

…Язык работает как скульптор, водящий резцом, — он выставляет изречимое… Всегда существует опасность, что тайну разрушат, и другая опасность — что остановятся раньше времени, что останется глыба, что тайну не представят, не охватят, не освободят от всего, что еще можно было бы выразить, короче — что не проникнут к ее последнему слою.

Этот слой всего в конечном счете изречимого, который должен быть единым со слоем тайны, этот бесплотный слой, который существует только для духа, но не в природе, где тоже нет линии между горой и небом, — может быть, это и есть то, что называют формой?

Своего рода звучащая граница».

Штиллеру, как мы помним, трудно рассказывать о своей жизни, легче просто лгать. Он и лжет, когда, например, посвящает надзирателя Кнобля в свои гангстерские, ковбойские или любовные похождения. Лжет не только «для отдохновения», но и потому, что Кноблю именно такое хочется услышать. А ему, Уайту, дескать, наплевать, какая у него получится биография. Все равно никакой другой нет. Герой и правда работает здесь, как скульптор резцом: удаляет все лишнее, «выразимое», пустое, оставляет невысказанным «сокровенное».

Однако с этой его ложью получается как с Ветхим заветом или «Илиадой». Поначалу кажется, будто все — мифы. А потом выясняется, что в их основе немало «исторических сведений»; разумеется, фантастически приукрашенных, переосмысленных. Директор Шмиц, которого Уайт якобы прикончил «в джунглях Ямайки», вдруг входит в кабинет прокурора: его «убийство» — лишь вывернутое наизнанку бессилие Штиллера перед промышленными гангстерами, к которым «не подступиться в правовом государстве». И мулатка была, только, разумеется, никто не спасал ее из огня, не разряжал пистолет в ее любовника-негра и не предавался с нею утехам на пустынном океанском берегу. Все это, как и ковбойские похождения Уайта, — своеобразная «материализация» неутоленных мечтаний, в общем-то, серенького человечка Штиллера, некий воображаемый реванш, который он берет у уложившей его на лопатки действительности. И наконец, разве сочиненная для Кнобля история семейного ада Уайта, завершившаяся (как и пристало) убийством жены, — не аллегорический слепок с отношений Юлики и Штиллера? Ведь тот и во сне видел, будто душит Юлику…

«Наше сознание, — пишет Фриш, — действует в качестве преломляющей призмы, которая разлагает жизнь на следующие один за другим эпизоды, а сон другая линза, которая возвращает ей изначальную цельность. Сон и искусство, которое в этом смысле старается ему подражать…» Это не следует понимать буквально — скажем, как пропаганду «сновидческого», «пророческого» искусства. Сон для Фриша — некая аналогия на пути поисков художественного синтеза. Фрагментарность, хоть она и кажется писателю «современной», смущает его, внушает опасения. И, принимая фрагментарность как внешнее, он не прочь преодолеть ее внутренне.

Впрочем, сновидение, видение, миф — не единственное в романе средство создания цельности, наверное, даже не главное. Есть ведь еще Штиллер, вокруг которого все вертится, Штиллер — главный герой и рассказчик. Даже там, где повествование, казалось бы, уходит в сторону (например, когда действующего Штиллера надолго заслоняют прокурор и Сибилла), все в конце концов возвращается к нему. Ибо с самого начала все имеет к нему отношение. Все сходится в нем и из него вытекает. Однако и не подчиняется ему одному, не подавляется им. Штиллер не препятствует свободному развитию романа. Потому что Штиллер не только заблудший и ищущий индивид, он — и проблема: человек, который хочет понять свои отношения с миром. И читателю открывается мир, общество — то общество, в котором живет Макс Фриш, — открывается в своей наготе, бесперспективности, трагизме, но и с человеческими надеждами его обитателей.

― ШТИЛЛЕР ― (роман, перевод Т. Исаевой)

ПЕТЕРУ ЗУРКАМПУ, ДОРОГОМУ ДРУГУ,

С БЛАГОДАРНОСТЬЮ

Часть первая ТЮРЕМНЫЕ ЗАПИСКИ ШТИЛЛЕРА