Штиллер

— Она больше не может, — так она и сказала, — она больше не может со мной! Она просит оставить ее в покое, просто оставить в покое. Она честна, как всегда, и у меня опускаются руки. Я не знаю, Рольф, что именно не получается. Не спрашивай! Я погубил, я уничтожил эту женщину…

Его пальцы, мявшие раскрошенную сигарету, дрожали, но я был рад хотя бы тому, что он продолжает говорить.

— Я довожу ее до безумия! Я знаю. Все время чего-то жду. Какого-то чуда. А потом содрогаюсь, увидев ее. Может быть, я не прав. Возможно. Но она не переменилась. Нет, она не переменилась. Она вообще не имеет желаний, просит оставить ее в покое, просто — в покое, и все… Я не могу понять, ненавижу ее за это. Все очень просто — я околеваю, когда не могу любить, а она… — Он скомкал свою сигарету.

— А почему ты думаешь, Штиллер, что она…

Он покачал головой.

— Штиллер, — сказал я, — ты занят только собой!

— А она — нет?

— Это ее дело, — сказал я.

Он промолчал.

— И что ты называешь любовью, Штиллер?

Но тем временем он нашел другую бутылку, из которой действительно нацедил почти полный стакан.

— Брось, хватит! — сказал я. Но он выпил вино.

— Что за глупость! — сказал он. — У тебя зуб на зуб не попадает, Рольф! Оказывается, ты босой… Что я называю любовью? — припомнил он, пытаясь отхлебнуть из пустого стакана. — Я не могу любить один, без ответа, Рольф, я не святой…

Я в самом деле продрог и, безуспешно поискав глазами хоть какое-нибудь одеяло, присел на корточки, взял со стола газету, скомкал ее жгутом и сунул в камин. Там еще оставалось несколько сосновых поленьев и даже толстая буковая коряга. Некоторое время я был занят камином…

|- Что же мне делать? — вдруг услышал я голос Штиллера за спиной. — Что мне делать? Что?! — Как раз когда я оглянулся, он встал и молотил себя кулаками по лбу. Он был белее мела и по-прежнему нетверд на ногах. Но опьянение его проходило. Язык уже не заплетался. — Почему я никогда не мог обрести эту женщину? Никогда, ни на один день, Рольф, ни на один час, за все это долгое время! Никогда! Почему, скажи мне?

— А чего ты ждал?

— Чего ждал? — повторил он.

— Да, Штиллер. Я имею в виду, чего ты ждал два года назад, когда вы поселились здесь, чтобы жить вместе. Я спрашиваю, потому что действительно не знаю, чего ты ждал. Что она станет другой? Как видно, ты ждал ее превращения.

— И своего тоже! — сказал он.

— Не сочти за обиду, Штиллер, — сказал я, разжигая камин, — но это случается только в романах! Превращение! Человек понимает, что виновен перед другим, впрочем, и перед собой тоже, и в один прекрасный день решает все исправить — при одном условии, что и другой претерпит превращение. Не слишком ли дешево ты хотел отделаться?!

— Дешево, как всё в моей жизни! — услышал я в ответ.

На это я не реагировал. Я спросил:

— Чего ты в самом деле ждал?.. — Штиллер как будто раздумывал, я снова занялся камином. — То, чего ты требуешь, выше человеческих сил, — наконец ответил я сам. — Когда я читал твои письма, Штиллер, мне тоже казалось, что ты говоришь не о любви, а о нежности, ну, как бы тебе сказать, о каком-то ином обличии Эроса… мужчина в нашем возрасте нуждается в этом, Штиллер, и, по-моему, чудесно, когда у тебя это есть… Но, — добавил я, — у вас ведь не в том дело…

Теперь огонь весело трещал, Штиллер мне не препятствовал, я мог говорить сколько угодно, даже больше, чем мне хотелось. И я снова начал:

— Ты говоришь — «не получается». И тебя это удивляет. После стольких лет опыта? Ты говоришь — «я пытался». Можно подумать, что ты волшебник, что ты можешь расколдовать фрау Юлику, превратить ее в нечто другое. А ведь все сводится единственно к тому… это трудно выразить, Штиллер… к тому, что вся твоя жизнь свелась к Юлике. Да, да, Штиллер. Почему ты вернулся из Мексики? Потому лишь, что осознал это. Вы — супруги. Все воскресить? Старая, нелепая твоя мысль, Штиллер, уж позволь мне заметить. Убийственное твое высокомерие! Ты — спаситель Юлики и себя самого!

Штиллер молчал.

— В одном пункте, — сказал я, немного подождав, — я, пожалуй, понимаю тебя, даже слишком хорошо понимаю! Возвращаешься, капитулируешь, согласен сдаться! Но нельзя сдаться раз и навсегда и во всем. Это было бы беспринципностью, худым обывательским замирением, и только… Ты сказал, что содрогаешься. Что ж, содрогайся! Ведь ты содрогаешься оттого, что от тебя снова и снова ждут смирения, капитуляции. Ты слышишь меня, Штиллер?! окликнул я. — О чем ты думаешь?

Штиллер стоял, я сидел на скамеечке, протянув ноги к пылающему огню. Он молчал.

— Не воображаешь ли ты, что с другой, не такой замкнутой женщиной, с Сибиллой, например, от всего того, что сидит внутри тебя, что тебя мучит, можно уйти? Ты это действительно воображаешь?! — Обернувшись, я снизу увидел его лицо, он смотрел поверх меня в камин.

— Ты заставляешь меня невесть что болтать, повторять то, что ты и без меня знаешь…

Штиллер не спал, ведь он стоял на ногах, руки в карманах брюк, и глаза его были открыты, хотя пустые и неподвижные.

— Штиллер, — сказал я. — Ты любишь ее!

Казалось, он вообще ничего не слышит.