Штиллер

— Деревня называлась Парикутин. Теперь это имя носит новый вулкан, так я заканчиваю свой рассказ. — Ежели вы когда-нибудь попадете в Мексику, милый доктор, побывайте в Парикутине. Дорога, правда, ужасная, но зрелище стоит того, особенно ночью: камни, раскаленные докрасна, взлетают на пятьсот метров ввысь, а грохот — словно лавина рушится! Кратер изрыгает клубы дыма, похожие на огромную цветную капусту, только черную и красную, изнутри подсвеченную пламенем. Еще недавно извержения довольно часто следовали друг за другом, каждые три, пять, девять минут — новый сноп раскаленных камней, они гаснут в воздухе, еще не коснувшись земли. Первосортный фейерверк, поверьте! А лава! Из темных застывших недр, ярко освещенных луной и все же непроницаемых, толчками, словно кровь черного буйвола, выбивается наружу пурпурная лава. Должно быть, она совсем жидкая и текучая, так как молниеносно устремляется вниз по склону горы, медленно тускнея до следующего толчка — до новой плавки подземной доменной печи, сверкающей, как солнце, насыщающей ночь убийственным жаром, изнутри дающим жизнь нашей планете. Есть на что поглядеть. Я помню щемящее душу ликованье, охвативший меня исступленный восторг, как в пляске — дикарской пляске, — ужас и ликование! Должно быть, такой восторг испытывают непостижимые для нас люди, вырезая из собственной груди горячее сердце.

Мой защитник записывает.

— Парикутин? — спрашивает он. — Как пишется это слово?

— Как произносится.

Болтаем о том о сем. Я привык к другому сорту сигар, но и эта недурна. Мы снова отвлеклись от дела (так он называет свою писанину).

— Господин доктор, — кричу я ему вслед, в коридор. — Работал ли я на этой плантации, не стоит запрашивать, напрасный труд, господин доктор! Даже ваше швейцарское посольство ничего не найдет!

— Почему?

— Из-за лавы.

Все равно он даст телеграмму.

Я не их Штиллер! Чего они от меня хотят! Я несчастный, пустой, ничтожный человек, у меня нет прошлой жизни, вообще нет никакой жизни. Зачем я им лгу? Все равно я останусь в своей пустоте, в своем ничтожестве, в своей действительности, ибо бегства нет и не может быть, а то, что они мне предлагают, — бегство; не свобода, а бегство в роль.

Почему не оставляют они меня в покое!

Господин доктор Боненблуст (так зовут моего адвоката) встретил на аэродроме даму из Парижа, считающую себя моей женой, и, по-видимому, совершенно очарован ею.

— Я только хотел вам сообщить, — говорит он, — что дама прибыла благополучно. Она, конечно, вам кланяется.

— Благодарю.

— Сейчас она в гостинице.

Он не может усидеть на месте, он торжествует, потирает руки, словно дама из Парижа — мощное орудие, которое, несомненно, принудит меня к капитуляции.

— Господин доктор, я не возражаю, я согласен, пусть дамы посещают меня, но предупреждаю вторично: я человек необузданный, чувственный и способен на все, особенно в это время года.

— Я ей сказал.

— Ну, и?..

— Дама настаивает на свидании с глазу на глаз. В понедельник, в десять часов, она будет здесь. Она говорит, что знает своего мужа лучше, чем он сам себя знает, его необузданность просто фантазия, давнишний его конек. Она уверена, что сладит с вами без посторонней помощи.

Он снова угощает меня сигарой.

— В понедельник, в десять, — говорю я. — Отлично!

Кнобеля, моего надзирателя, начинают раздражать мои расспросы касательно дамы из Парижа, называющей себя моей женой.

— Да говорил же я вам, — бурчит он, — вид у нее шикарный, а духами от нее на весь коридор пахнет!

— А какие у нее волосы?

— Красные, как варенье из шиповника, — говорит он. Описать ее он не в состоянии, хотя отвечает на все мои вопросы. Но чем больше я о ней слышу, тем хуже ее себе представляю.

— Лучше поешьте, — говорит он. — Сами посмотрите, может быть, эта дама совсем не в вашем вкусе, хотя упорно называет себя вашей женой.

— Мой вкус! — смеюсь я. — Рассказывал я вам про маленькую мулатку?

— Нет.

— Вот это мой вкус!

— Мулатка?

— На Рио-Гранде это было. — Я заговорил таким тоном, что Кнобель сразу садится. — Вдруг… А хлеб у вас есть, Кнобель? — прерываю я сам себя. Он вскакивает и кладет на стол полкаравая. Я отрезаю толстый ломоть, откусываю кусок. Кнобель опять садится, а я жую и, только кончив жевать, продолжаю: Так значит, вдруг… сидим мы у костра, — вечера в пустыне адски холодные, а дров и в помине нет, жжем замасленные концы, от них больше смрада, чем тепла, — и обсуждаем с контрабандистами, как переправиться через границу, дело в том, что меня опять разыскивали, — вдруг из-за красных скал появляется он.

— Кто он?

Когда рот набит рыхлым хлебом и минестрой — я торопливо хлебаю, пока не остыло, — рассказывать невозможно.

— Кто? — повторяет Кнобель. — Кто появился из-за скал?

— Лимузин, — говорю я наконец, но не могу отказать себе еще в кусочке этого чудесного хлеба, — разумеется, краденый лимузин. Роскошное зрелище, скажу я вам, словно флаг золотой пыли в закатном солнце. Лимузин мчится по пустыне, как бешеный, качается на песчаных волнах, точно лодка вниз-вверх!..

— Понятно.

— Конечно, он видит наш огонек.

— И что же?