Штиллер

— Выстрел! — говорю я. — Но малый за рулем не останавливается, и мы, конечно, решаем, что это американская полиция… Опять выстрел! И опять! И что бы вы думали, Кнобель, кто сидит в лимузине?

— Кто же?

— Джо.

Я хлебаю свою минестру.

— Какой такой Джо?

— Ее муж.

— Чей? Мулаткин?

— Ясное дело.

— Цорт побери!

— Негр, — добавляю я, — милейший малый, но не в тех случаях, конечно, когда у него уводят жену. Посмотрели бы вы, как сверкнули в темноте его зубы! Будь здоров!

— Ну? И что ж?

— Мы любили друг друга.

— Вы с мулаткой?

— Я только спросил ее: «Ты кого любишь, его или меня?» Она поняла. И кивнула. Выстрел! И больше ни звука про Джо.

— Убили?

— Наповал!

— Цорт возьми!

— Она обняла меня, — говорю я. — Вот каков мой вкус!

Кнобель наливает мне вторую тарелку минестры. Он внимателен, как кельнер, обслуживающий богатого клиента.

— Негров я люблю, — говорю я, — но не переношу женатых мужчин, даже если они негры. Хлопот не оберешься, ну их совсем! Мы, конечно, тут же махнули через границу.

— В Мексику?

— Фары мы выключили. Слева Рио-Гранде. Справа — полная луна.

— Это было ваше третье убийство?

— Вроде того…

Разумеется, нехорошо, что Кнобель столько времени торчит в моей камере, остальным всегда достается холодная пища. Он уже держит в руках ведра, но все еще стоит у порога. Не знаю, чего он ждет.

— Человек — хищный зверь, — достаточно общо замечаю я. — Уж поверьте мне, Кнобель, а все прочее — чепуха!

Но он все ждет.

— Как вспомню, что впервые я встретился с Флоренс в горящей лесопильне!

— Кто это Флоренс?

— Моя мулатка.

— А, вот оно что.

— Это было на севере, в Орегоне, — начинаю я. — Я ловил рыбу на берегу океана. Купить какой-нибудь еды я не мог. У меня не было денег, а до воровства я еще не дошел. Я еще считал себя честным человеком! Даже если за целый день не удавалось поймать ничего, ровно ничего! Уверяю вас, что ловить рыбу в океане со скалистого берега, когда набегает волна, не такая уж детская забава. Это штука коварная! Часами стоишь на своем рифе, шипучая пена прибоя то вздымается, то опадает, но твой риф все еще сух, чувствуешь себя в безопасности, как буржуа; и вдруг накатывает вал, бог весть почему на четыре метра выше всех прочих; если его вовремя не приметишь, не увидишь далеко в океане, как он перехлестнул через риф с тюленями, ты пропал, тебя смоет, честного или бесчестного, разобьет о скалы твой труп, который никогда не будет опознан… Так стоял я, оглушенный прибоем, день был безоблачный, вдруг вижу, за моей спиной по берегу стелется дым, все темно — точь-в точь затмение солнца. Я сразу подумал: в этой глуши нечему гореть, кроме лесопильни. Представляете, Кнобель, на двадцать миль вокруг никакого жилья, скалы да овцы, ничего больше, и еще трос, на котором они сверху из чащобы спускают стволы… Я задыхаюсь, в небе летают искры, никогда не видел, чтобы пламя так бушевало, а пожарной команды, конечно, в помине нет, только женщины столпились вокруг, они воют, кусают пальцы и молят бога, чтоб он запретил ветру дуть, воды нет, к тому же в тот день было воскресенье, и все мужчины ушли играть в кегли, а огонь трещит, гудит, взвивается в воздух, как алый флаг, зрелище великолепное, все крыши полыхают, но сделать ничего нельзя, а рядом, на океанском просторе, ветра сколько угодно, как задует в огромные штабели сухих досок — форменное пекло, не устоишь и в ста шагах! И вдобавок — прямо посреди склада — цистерна с бензином!

— Цорт возьми!

— Ты что, рехнулась? — кричу я ей. — Цистерна вот-вот взлетит на воздух! — Но она не слушает, мчится в свою хижину…

— Кто?

— В самое пекло! — говорю я. — Мулатка!

— Цорт побери!

— Я за ней!

— Ясно!

— Как это — ясно?! — говорю я. — Наоборот, чистое безумие, но я вдруг подумал: может, она хочет спасти ребенка. Никогда не забуду, Кнобель, как я стою в этой хижине, снаружи уже загорается кровельный тес, старый негр, как обезьяна, бегает по отчаянно дымящейся крыше, поливая садовым шлангом каждую дранку в отдельности, потому что у шланга очень тоненькая струя, просто комично, а внутри такой чад, что я совсем задыхаюсь. «Хелло! — кричу я. Хелло?!» И вот вижу — стоит моя мулатка как вкопанная, руки опустила и ревмя ревет, совсем ведь молоденькая, прелестное создание, хороша, как зверек, восемнадцать лет! Сплошное очарование, дорогой мой Кнобель! Конечно, все остальное в хижине — барахло: тюфяки, посуда — не стоило и спасать. Я так взбесился, что схватил ее и давай трясти.

— Почему? — спрашивает Кнобель.