Штиллер

Впервые за несколько месяцев Юлика покинула санаторий, уже ставший для нее чем-то вроде раковины для улитки; странно растерянная от разлуки со своей верандой, она чувствовала себя слабее, чем ожидала. Рука об руку Штиллер поддерживал ее только слегка, не вел, как больную, — они медленно прогуливались по дорожке, которую Юлика так часто видела со своей веранды (если специально садилась, чтобы ее увидеть). Для бедной Юлики это было событием, у нее даже слезы навернулись, слезы радости. Чувствовать под ногами землю, потрогать еловую шишку и ощутить запах смолы на кончиках пальцев было счастьем, это понимал даже Штиллер, во всяком случае, к объяснению он не приступал.

— Что тебе сказал главный врач?

Штиллер отмалчивался.

— Ну скажи! — попросила она.

У Штиллера был растерянный вид.

— Что он мне сказал? — ответил он наконец. — Чтобы я не волновал тебя. Вот и все. Он был очень краток, твой главный врач. Собственно, тебе не следовало бы гулять, твое состояние намного серьезнее, чем я думал.

— Вот как? — сказала она.

— Да.

— Мне они ничего не говорят!

— Да, и вот еще что, — добавил Штиллер, желая уклониться от медицинского разговора, не предназначенного для ее ушей, и улыбнулся не зло, а как-то странно, печально. — Потом врач, конечно, сказал, что ты прекрасная, благородная женщина, что ты очень хрупкая и требуешь бережного к себе отношения, словом, что ты превосходный человек. Всем не терпится сообщить мне об этом. Наверно, я идиот!

— Да ну, Штиллер! — рассмеялась она.

— Нет, — сказал он, — может быть, я действительно идиот. Как хорошо снова видеть тебя! Что только не мерещится, когда долго не видишься. Я о себе говорю.

Юлика снова спросила:

— Ну, что у тебя, как ты живешь там, внизу?

— Да так… — пробормотал он.

— Ты хоть раз видел Фоксли?

— Нет.

— Все работаешь?

Штиллер был очень молчалив сегодня.

— Да, — повторил он, — вот и все, собственно, что он хотел мне сообщить, твой главный врач: что ты утонченное создание и заслуживаешь, чтобы муж носил тебя на руках. Во всяком случае, никаких волнений! Это вредно тебе, а больна ты довольно серьезно. Юлика, он мне повторил это раза три.

Рука об руку — обычно Юлика со Штиллером так не ходили, — молча, словно самое важное уже сказано и оставалось только восхищаться безоблачным августовским днем и прославленным воздухом Давоса, шли они той самой дорогой, с еловыми шишками, с почти что назойливыми белками, которую мой защитник и Юлика на днях демонстрировали мне. В самом деле прелестная прогулка: то лес, то луга. Внизу, в городе, было невыносимо душно, как перед грозой, но гроза никак не могла разразиться, зной не прекращался, и люди обливались потом. Здесь, наверху, никогда не потеешь. Штиллер наслаждался этим. И луга благоухали. Но ушли они не очень далеко из-за бедной Юлики. Штиллер снял свой коричневый плащ — действительно очень практичная вещь, — и они сели на сухую и мягкую, согретую солнцем, усеянную еловыми иглами землю. Это было чудесно. «Зачем говорить?» — подумала Юлика. Да они почти и не говорили. Говорить о чем-то, прежде чем было сказано главное, оказалось невозможным. Наконец Юлика спросила:

— Что случилось? Ты хотел мне что-то сказать?..

Где-то в полуденной синеве прогрохотал незримый камнепад. Жужжали насекомые. Горы молчали, серебристо-серые. А Юлика тщетно ждала ответа. Штиллер растирал пальцами красноватую землю, наконец Юлика, право же, не из мелкой придирчивости, а просто так — надо же о чем-нибудь говорить обратила внимание Штиллера на его нестриженые, слишком длинные, испачканные землей ногти. Совсем безобидное замечание, но славный Штиллер, мужчина-мимоза, конечно, снова истолковал его вкривь и вкось, хотя и ничего не сказал (это выяснилось позднее, из его письма). А теперь он просто отряхнул землю с рук, подобрал сухую веточку и стал чистить ногти, хотя Юлика вовсе и не настаивала на этом. Странно прозвучал его неожиданный вопрос:

— А вообще ты меня хоть когда-нибудь любила?

Ну что тут было ответить Юлике? А Штиллер продолжал ногтями чистить ногти и упрямо требовал ответа на свой комичный, из пальца высосанный вопрос.

— Какое это имеет отношение к твоим грязным ногтям? — спросила она не без насмешливости и увидела, что губы у него задрожали от волнения. — Ты приехал сюда, чтобы спросить меня об этом?

Ее тон, они оба это почувствовали, был неуместен; поверхностный, легкий, он не был созвучен тихому величию леса. А что чувствовала бедняжка Юлика, впервые увидев этот лес не со своей застекленной веранды, что она чувствовала, получив полевые цветы не из рук молодого иезуита, а сорвав их сама и сменив верблюжье одеяло на почти забытое платье, — всего этого Штиллер, как видно, неспособен был понять. Полчаса уже истекли. Штиллер курил, правда, попросив у Юлики разрешения, а Юлика покусывала стебелек.

— Как поживает твоя… дама?

— Кого ты имеешь в виду?

— Ты все еще влюблен в нее?